Там, где цветет полынь - Ольга Птицева

– Беги! Беги, глупая! Туман идет!

И в тот же момент с другого конца поля донесся чуть слышный сигнал свистка.

Триста метров

Уля бежала через туман, а он становился все плотнее и гуще – так в стакан воды тоненькой струйкой вливают молоко. И взвесь эта, цвета слоновой кости или писчей бумаги, затмевала весь мир, расползаясь, обгоняя Улю.

Но каждый раз, когда очередной туманный язык облизывал ее пятки, она из последних сил вырывалась вперед и неслась к кромке поля. Туда, где остались служки, туда, где разливался трелью одинокий свисток Дениса.

В памяти всплыл очень дождливый сентябрь. Уля тогда училась в третьем классе. Полная девочка с двумя косами, влажные от волнения ладошки, тесный спортивный костюм. Гулкий зал с уныло повисшими канатами у шведской стенки. Скрипучие брусья, пыльные маты на раскрашенном секторами полу и блестящий бок кожаного «козла», которого все тайком называли Андрюшей в честь молодого учителя физкультуры.

Он и правда был той еще сволочью. Высокий, но сутулый, с наглыми глазами и полной уверенностью, что все кругом лентяи и нытики. Например, полная девочка с двумя косичками и звучным именем Уля. Когда он при всем классе, построенном у стенки по росту, заставил красную от стыда и страха Улю раз за разом бежать трехсотметровую дистанцию: «пока ты, корова, хоть на тройку не сдашь», скорая приехала по вызову в рекордный для города десятиминутный срок. Все это время Уля лежала на пыльном мате, с трудом понимая, где она и что происходит, почти не слыша криков детей и беготни испуганной классной руководительницы, которую тут же вызвали в зал.

«Кровь из носа из-за повышенного давления, ссадины после падения и удушье от приступа паники», – констатировала тучная тетка в белом халате и неодобрительно покачала головой, зыркая в сторону притихшего физрука: мол, как же так, Андрюша?

Мама долго потом кричала на директора за плотно прикрытой дверью. Истеричные нотки в ее голосе заставляли бледную Улю морщиться и стирать слезы с щеки. Но чувство защищенности грело изнутри. Мама пришла, мама накричала на обидчиков, мама всегда будет рядом, с мамой ничего не страшно, потому что они на одной стороне.

Это давно забытое, иррациональное ощущение покоя и уверенности на секунду наполнило бегущую от тумана Улю. Оказалось достаточно маленькой детали – парня со свистком, – чтобы разум подкинул воспоминания куда более приятные, чем окружающая реальность.

Только никакая память о прошлом не может изменить настоящего. И если время – круг, который, как известно, обязан замкнуться, то поменять направление его движения не выйдет, как бы сильно ты ни хотел вернуться назад. Не бывать этому. В мире не существует единорогов и вечного двигателя. И мамы, которая придет на помощь, даже узнав, что ребенок ее – чудовище, выкидыш полынного поля, сумасшедший маньяк, весь в папочку.

Уля всхлипнула. Туман был близко, куда ближе, чем хотелось бы. Но шанс обогнать его, выскользнуть с поля в актовый зал больнички, пусть и призрачный, все же оставался. Всего-то пробежать еще метров двести, может, триста. Сколько там давал времени на это школьный физрук? Минута? Полторы? Две?

А если на кону не тройка в журнале, а жизнь? Или даже что-то большее. Кто знает, смерть ли приходит за теми, кого забрал туман? Или они остаются там, за каменной стеной, – смутные тени, бродящие по полю без сна и покоя? Части тумана, его суть и нутро.

Уле показалось, что она уже чувствует холодные влажные прикосновения неживых рук к своей шее. И она побежала еще быстрее, не разбирая пути. Прикрытое плотной завесой надвигающегося молока поле скрывало ямы, полные топкой жижи, и поросшие жесткой травой кочки, готовые в любой момент броситься под ноги бегущему.

Уля успела коротко вскрикнуть, когда ее правая нога зацепилась за землистый бугор. Она взмахнула руками, пытаясь сохранить равновесие, но вторая ступня уже сползла в рытвину. До копошащихся на возвышении служек оставалось метров сто пятьдесят. Ровно половина того, что требовал от пухлой девочки в тесном костюме физрук. Но Уля уже повалилась на землю, и туман тут же настиг ее, окутал, поглотил молочной пеленой.

Мир померк перед глазами. Его просто смахнули сильной рукой, оставляя лишь девственно чистое полотно. Уля ожидала, что почувствует боль или холод, но полнейшее и конечное ничто оказалось еще страшнее. Она зажмурилась, надеясь, что темнота под веками может ее спасти. Но тьмы тоже не было. Туман пробрался и туда, залил белизной последнее Улино пристанище.

Может, так и бывает, когда умираешь?

Но если отключается один орган чувств, другие набирают силу – так учил Рэм, а его уроки никогда еще не подводили. Пахло сыростью и травой, грязной жижей в ямке под ногами и ее, Улиным, уставшим телом. Значит, она осталась на поле, там же, где и была. Уля прислушалась: на уши давила тишина, будто все происходило на глубине, под толстым слоем воды. Но через плотную туманную пелену все равно доносились чуть слышные звуки. Чей-то шепот, вздохи, легкие шаги. Это по полю шли тысячи теней, увиденных за стеной. Уля впилась пальцами в траву под собой, почувствовала ее острые листы и колючие стебли. Ощутила, как медленно промокает ботинок, угодивший в стоячую воду. И это ее успокоило.

Туман в записке Артема накатывал, чтобы после унестись обратно. За стену. Оставалось лишь дождаться его ухода. Уля опустилась на землю, прижалась щекой к мокрой траве и закрыла глаза. Молоко под веками было все таким же плотным и густым. Но это почти не пугало. Уля не чувствовала ни холода, ни страха. Даже горечь, заполнившая собой все и вся, стала привычной и знакомой. В тот момент Уля и сама была полынью. Прижималась к земле, из которой она растет. Дышала воздухом, который ее окружает. Пропитывалась влагой своих корней. И молоко тумана освежало, придавало сил. Только закрой глаза, только разреши телу расслабиться, а мыслям – истончиться.

«И ничего не бойтесь. Пока у вас есть метка, вам ничего не угрожает», – писал отец и, кажется, был прав.

Из сонного оцепенения Улю вырвала жгучая боль. Она вскрикнула, отрывая лицо от земли. Правое запястье горело. Чернила тату раскалились. Уля принялась трясти рукой, шипя сквозь зубы проклятия, и только потом додумалась опустить запястье в ямку с грязной водой. Боль чуть поутихла. Затаилась внутри. Такая же ослепительная, как белизна комнаты, в которой набивала тату умелая рука Анатолия. Уле вспомнились белый кафель и стены, оглушительно яркий свет плафона над креслом. Ее