Собрание сочинений в десяти томах. Том 6 - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он ходил на свободе. Один раз, помню, сидели мы с ним на пригорке, господствующем над городом В… и смотрели на этот муравейник, по улицам которого двигались люди.
Вдруг помешанный начал сильно смеяться.
— Что с тобою, Вертер? — спросил я. (Он сам себя называл этим именем).
— А что? Припомнил свои путешествия.
— Какие путешествия?
— Ты ведь не знаешь, что я странствовал очень много. Я объехал кругом всего человека и прошел его вдоль и поперек с английским капитаном Уайльмором на фрегате «Эксперт». Был я на отдельном острове, называемом людским сердцем. Редко он густо населен, чаще бывает пуст: жители одни других вытесняют. Мужское и женское сердце — два отдельных острова, но лежащие довольно близко и так похожи между собою, что искуснейший моряк распознает их разве только по градусу, под которым они лежат. Многие даже обманулись. Сердце женщины намного обширнее и доступнее, множество в нем гаваней отличных, свежая вода, очаровательные рощи, вкусные плоды, и если на нем всегда много посетителей сразу, но уж гости есть постоянно. Видел я там иногда собак, кошек, канареек. По наружности и сердце мужчины очень похоже на женское, но менее доступно для неопытных мореходцев, которые иногда не умеют попасть в его удобные гавани. Достигающие этого острова останавливаются надолго, но на обоих островах я замечал обыкновенно, что все прибывающие, как приходят, так и уходят оттуда без всякой цели. Никогда не мог я доискаться причины. Долее всегда жили те, кто вредил сердцу, резал его, худо поступал с ним, но и это не было правилом. Большие землетрясения иногда разом уничтожают там жителей, после чего сердце надолго остается пустыней. А сколько там тайников, сколько пещер! Сколько богатства, часто которым никто не пользуется! Голова людская лежит подальше, не всегда в одинаковом расстоянии, но между ней и сердцем — постоянное сообщение. С некоторых пор даже плавают пароходы. Обмен плодов питает голову и сердце.
На этом помешанный остановился и начал мне рассказывать, что делается на месяце и как она была прекрасна!
Бедный безумец! Ему казалось, что он знает сердце человека и сердце женщины! Но кто же может этим похвалиться!
Из всех определений сердца, ходящих по свету, справедливейшим и бессмертным будет выражение английского поэта: "Сердце — пучина!"
Кто был на дне, тот находил смерть, и не скажет нам, что там делается.
Разве есть расчет, который бы заблаговременно мог определить перемену чувства, события сердца?
Когда утром на другой день Ян застал Марию одну в тихой гостиной Домбровы, где все еще так живо напоминало о присутствии Юлии, сердце его заболело, и он едва мог проговорить слово. Она смешалась до того, что едва могла начать разговор.
Они даже не смели вспоминать о Юлии.
На другой день говорили о ней и только о ней. Яну было необходимо облегчить свою горесть, а находя в Марии существо, его понимающее, он говорил много, грустно, с жаром.
Она едва осмеливалась утешать его несколькими словами, а в душе думала: "О, как же она счастлива! Он так любит ее!".
Отчего же Ян на третий день говорил себе, что Мария не мучила бы любимого человека, что в любви ее больше веры, потому что больше было чувства?
Мысль эта, однако ж, со стыдом улетела.
И они снова говорили только о Юлии.
Потом, когда уже освоились, они встречались с полуулыбкой, довольные этими свиданиями. Светло было на сердце у Марии, и ей было жаль улетающих минут, которые сделались сокровищем ее жизни, и как бы она хотела удержать их! Когда же Ян уезжал от нее, она задумывалась и считала часы до его возвращения.
Со временем как-то решилась она прямо посмотреть на него; по странной прихоти судьбы взоры их встретились, и то, о чем сами они еще не знали, высказано было так изменнически, что молодые люди зарумянились от стыда и боязни.
Ян, уезжая, повторял дорогой:
— Юлия, Юлия! Хорошо ли так насмехаться над святым чувством и подвергать его подобному испытанию?
Но Ян любил Юлию, а Мария ничем себе не изменяла. Были они только смелее между собою, сдружились и постепенно раскрывали тайники своего сердца.
Даже однажды Мария рассказала Яну некоторые обстоятельства своей жизни, и Ян пожалел о ней.
— Бедная, — говорил он, — одна в целом мире и так несчастна!
И как-то долго потом не говорили они о Юлии. Наконец, пришло письмо из Варшавы, и стало все по-прежнему, как было на другой день после отъезда Юлии.
Ян был встревожен, что можно было приписать горести. Мария становилась каждый день печальнее, хотя была намного смелее с Яном и не избегала его взоров, встречи, беседы.
Она плыла по течению… А за нею был печальный край, а впереди — пустыня. Недолго суждено им было быть вместе. Ян, тосковавший вначале, считал дни с Марией, а оба они имели в этом свою цель и постепенно реже и реже говорил о Юлии. Он сердился, упрекал себя за это, насильно воображал обетованное будущее, но оно не имело уже для него прежнего очарования.
Через два месяца очевидна была перемена в обоих. Ян старался победить себя; Мария скрывала, что чувствовала, но любила всей душою. И разве можно скрыть это чувство? Не уничтожишь его, изменят тебе взор, робость, глаза, движения и те дьяволенки, которые летают вокруг нас и разносят, и подают каждому с улыбкой мысли, которые мы бы хотели затаить.
Часто любовь даже замаскировывается нерасположением, но это распознается легче всего.
Мария в самом деле умела скрыть, что чувствовала, но лишь настолько, насколько позволяли силы человеческие.
Ян чувствовал, что она была расположена к нему.
Мысли их и вкусы были сходны, сердца понимали друг друга. Оба они верили во все прекрасное и благородное верой молодости, не требующей испытаний.
Через три месяца Мари приметила в Яне сильную перемену, что очень ее поразило. Ян вспоминал о Юлии разве только случайно и то равнодушно, являлся раньше, уезжал позже и проводил целые дни, иногда целые вечера в Домброве, стараясь продолжить время своих посещений.
Старостина принимала это за простое дружеское расположение и была совершенно спокойна, но Мария не могла не догадаться, что Ян не был уже к ней равнодушен, как прежде, что сердце его изменилось, а последнее испытание было его падением.
Долго не верила она себе, но взоры говорили выразительнее, и дальше невозможно уже было
