Половина желтого солнца - Чимаманда Адичи

Эберечи убило осколком в тот самый день, когда взяли Умуахию, а спустя всего несколько дней вернулся из армии брат Эберечи, живой и невредимый. Ричард, сам не зная почему, сел рядом со старушкой и рассказал о Кайнене.

— Моя жена поехала торговать за линию фронта за несколько дней до конца войны, и с тех пор мы ее не видели.

Старушка пожала плечами:

— Когда-нибудь вы все узнаете.

На другой день, по дороге в Лагос, Ричард вспомнил ее слова и решил не рассказывать Угву о гибели Эберечи. Когда-нибудь он узнает. А пока не стоит разрушать его мечту.

В Лагос он въехал под дождем. По радио в машине в тысячный раз передавали речь Говона: «Нет ни победителей, ни побежденных». На проезжей части сновали торговцы с газетами, завернутыми в полиэтилен. Газет Ричард больше не читал, потому что в каждой натыкался на объявление, размещенное родителями Кайнене, — с фотографией Кайнене у бассейна, под заголовком «Пропала без вести». Объявление казалось навязчивым, как и слова тети Элизабет: «Мужайся»; голос ее по телефону дрожал, словно ей было известно больше, чем Ричарду. Незачем мужаться. Кайнене не пропала без вести, она просто медлит с возвращением домой.

Мать Кайнене обняла его. «Ты не голоден, Ричард?» — спросила она просто и ласково, как мать у сына, забывающего о себе позаботиться. Повиснув на Ричарде, она повела его в скудно обставленную гостиную, и Ричард подумал с торжеством и неловкостью, что она держится за него, потому что видит в нем частичку Кайнене.

Отец Кайнене сидел с Маду и еще двумя земляками из Умунначи. Ричард пожал всем руки и подсел к ним. Пили пиво, обсуждали декрет об иностранных инвестициях, безработицу среди государственных служащих. Говорили вполголоса, словно боясь, что у стен есть уши. Ричард встал, поднялся по лестнице в бывшую комнату Кайнене, но там ничто уже не напоминало о ней. Стены были утыканы гвоздями — видно, жилец-йоруба вешал в комнате фотографии.

Подали рагу — сплошные креветки; Кайнене не понравилось бы, и она непременно съязвила бы, наклонившись к его уху. После обеда Ричард и Маду вышли на веранду. Дождь прекратился, и омытая зелень стала ярче.

— За границей говорят о миллионе погибших, — сказал Маду. — Неправда.

Ричард медлил с ответом. Его не тянуло вступать в разговор вроде тех, что вели повсюду биафрийцы, сваливая вину на других, приписывая себе несуществующие подвиги. Лучше вспомнить, как они, бывало, подолгу стояли здесь с Кайнене, глядя в серебро бассейна.

— Миллион — это слишком мало! — Маду тянул пиво, — Ты возвращаешься в Англию?

Вопрос почему-то разозлил Ричарда.

— Нет. Буду работать в новом Институте африканистики в Нсукке.

— Что-нибудь пишешь?

— Нет.

Капельки воды на бокале Маду сверкали крохотными прозрачными камешками.

— Почему мы так ничего и не узнали о Кайнене? Хоть убей, не пойму, — сказал Маду.

Ричарду не понравилось его «мы». Подойдя к перилам балкона, он глянул вниз, на высохший бассейн; сквозь тонкий слой дождевой воды виднелось дно, выложенное светлым полированным камнем. Ричард повернулся к Маду:

— Ты ее любишь?

— Конечно, люблю.

— Ты с ней спал?

Ответом был короткий, резкий смешок.

— Ты с ней спал? — повторил Ричард, и для него Маду вдруг сделался повинен в исчезновении Кайнене. — Спал?

Маду поднялся. Ричард схватил его за руку. «Иди сюда, — хотелось ему сказать, — иди же и сознайся, касался ты ее хоть раз своей грязной черной лапой?» Маду вырвался. Ричард ударил его по лицу и ощутил, как в ладони пульсирует кровь.

— Болван, — удивленно сказал Маду, слегка пошатнувшись.

Ричард видел, как взвилась в воздух рука Маду. Удар пришелся в нос, и боль отозвалась во всем лице, а тело, став легким-легким, осело на пол. Ричард дотронулся до носа — на пальцах осталась кровь.

— Болван, — повторил Маду.

Ричард не мог подняться. Он вынул носовой платок; руки дрожали, и он испачкал кровью рубашку. Маду, холодно поглядев на него, взял его лицо в широкие ладони и осмотрел нос. Изо рта Маду пахло креветками.

— Перелома нет, — сказал Маду и выпрямился.

Ричард прижал к носу платок, на него навалилась тьма, а когда рассеялась, он понял, что никогда больше не увидит Кайнене, что жить ему отныне в вечном полумраке, словно в тускло освещенной свечами комнате, лишенной всех красок мира.

Оланна то жила надеждой, что Кайнене вернется домой, то терзалась болью потери; то, воспрянув духом, тихонько напевала, то вновь теряла веру и, рухнув на пол, плакала, плакала. Заходила мисс Адебайо, что-то говорила о горе — красивые, пустые слова: горе — высшее проявление любви, кто способен глубоко скорбеть, тот имел счастье любить по-настоящему. Но не горе испытывала Оланна, а нечто большее. Нечто непонятное. Она не знала, где сестра. И неоткуда было узнать. Она казнила себя за то, что не встала пораньше в то утро, что не заметила, в чем была тогда одета Кайнене, что не поехала с ней сама, решив, что Инатими известно, куда ее вести. Она злилась на весь мир, когда садилась в автобус или устраивалась в машине рядом с Оденигбо или Ричардом и ехала искать Кайнене в переполненных больницах, но так и не находила.

Когда она наконец увиделась с родителями, отец назвал ее Олам, «Золотце», и Оланне стало стыдно — она чувствовала себя недостойной.

— Я даже не повидалась с Кайнене перед ее отъездом. Проснулась, а ее уже нет, — призналась она родителям.

— Anyi ga-achota уа, мы ее найдем, — сказала мать.

— Мы ее найдем, — эхом отозвался отец.

«Да, найдем», — вторила им Оланна, и ей казалось, будто все они в отчаянии скребут ногтями непробиваемую стену. Они делились историями о тех, кто нашелся, кто вернулся домой спустя долгие месяцы. И молчали о тех, кого до сих пор не нашли, о семьях, хоронивших пустые гробы.

Когда ворвались двое солдат и съели ее рис джоллоф, Оланна кипела от гнева. Лежа на полу в гостиной, она молилась, чтобы не нашли ее биафрийские фунты. После ухода солдат Оланна достала свернутые банкноты из конверта, который прятала в туфле, вышла во двор, под лимонное дерево, и поднесла к ним спичку. Оденигбо следил за ней. Оланна знала, что ему это не по душе — сам он до сих пор хранил в кармане брюк биафрийский флаг.

— Ты сжигаешь память, — упрекнул ее Оденигбо.

— Нет. Память у меня в сердце.

Память — не в вещах, которые могут вынести из дома чужие люди.

Шли недели, снова дали воду, в сад вернулись бабочки, а волосы Малышки стали черными как смоль. Оденигбо получал из-за границы посылки с книгами. «Коллеге, пострадавшему от войны, — говорилось в записках, — от собратьев-математиков, почитателей Дэвида Блэкуэлла». Оденигбо целые дни проводил над книгами. «Взгляни, а у меня ведь было первое издание», — то и дело повторял он.

Эдна присылала книги, одежду, шоколад. На фотографиях она казалась совсем чужой — американка из Бостона. Не верилось, что Эдна когда-то жила по соседству на Элиас-авеню, и еще больше не верилось, что усадьба на Одим-стрит некогда была средоточием ее жизни. Проходя по улицам университетского городка, мимо теннисных кортов и площади Свободы, Оланна размышляла о том, каким спешным был их отъезд и каким долгим стало возвращение.

Ее банковского счета в Лагосе больше не было. Ее будто раздели, будто кто-то украл всю ее одежду, оставив ее дрожать на холоде. И все же Оланне виделся здесь добрый знак. Раз она лишилась всех сбережений, то не могла потерять и сестру — вершители судеб не так жестоки.

— Почему тетя Кайнене до сих пор за линией фронта? — без конца спрашивала Малышка, глядя на Оланну с подозрением.

— Отстань от меня, несносный ребенок! — сердилась Оланна. А сама в расспросах Малышки тоже видела знак, хоть пока и не могла понять его смысл. Оденигбо твердил: перестань всюду выискивать знамения. Оланна злилась: как смеет он не соглашаться, если она видит знаки возвращения Кайнене? — но тут же мысленно благодарила его: если бы он и вправду думал, что Кайнене исчезла навсегда, то молчал бы.

Когда Оланну навестили родные из Умунначи и предложили обратиться к дибии, Оланна попросила поехать дядю Оситу. Дала ему бутылку виски и денег на козу для оракула. Поехала на Нигер и бросила в реку снимок Кайнене. Съездила в Орлу и трижды обошла вокруг дома сестры. А потом ждала неделю, как велел дибиа, но Кайнене так и не вернулась.

— Может, я где-то ошиблась? — спросила Оланна у Оденигбо.

— Кончилась война, но не голод, нкем. Твой дибиа просто-напросто истосковался по козлятине. Как ты можешь верить в эту чепуху?

— Еще как могу. Чему угодно поверю, лишь бы вернуть сестру. — Оланна подошла к окну. — Все мы возвращаемся, — сказала она. — У нас в народе верят в переселение душ, ведь так? Uwa т, uwa oso.[99] В следующей жизни Кайнене снова будет мне сестрой.