Половина желтого солнца - Чимаманда Адичи

— Очень много людей гибнет. — Угву отвел взгляд. Он злился на Оланну за дурные вести.

— Война есть война, — вздохнула Оланна. — Но мы победим. Поправить подушку?

— Спасибо, не надо, мэм.

Он мог сидеть только на одной ягодице, поэтому первые несколько недель в Орлу лежал на боку. Оланна не отходила от него, заставляла есть и бороться за жизнь. Он часто бредил. Вспоминал взрыв своей огбунигве, смех Хай-Тека, смертельную ненависть в глазах официантки из бара. Черты лица ее стерлись из памяти, но взгляд он забыть не мог. В смутные минуты между сном и бредом он видел бар, вдыхал запах спиртного, слышал подзуживания солдат: «Давай, Меткий Глаз», только на полу лежала не официантка, а Эберечи. Очнувшись, он ненавидел свой сон и себя самого. Нужно время, чтобы искупить вину. А потом он разыщет Эберечи. Может быть, она с семьей в деревне в Мбайсе или где-то рядом, в Орлу. Она его дождется; она должна знать, что он за ней приедет. Ее ожидание служило залогом прощения, помогало ему выздоравливать. Ему казалось чудом, что тело вновь становится прежним, а мысли — ясными.

Днем Угву помогал в лагере беженцев, а по вечерам писал. Садился под огненным деревом и писал мелким, четким почерком на полях старых газет, на листках с расчетами Кайнене, на обороте старого календаря. Он сочинил стихотворение про импортные ведра и сыпь на ягодицах, но вышло не так красиво, как у Океомы, и Угву порвал стихи; потом он написал, как девушка с круглой попкой щиплет за шею парня, и тоже порвал.

Стал писать о безвестной гибели тети Аризе в Кано, о том, как у Оланны отнялись ноги, о ладно сидевшей военной форме Океомы и о забинтованных руках профессора Эквенуго.

Писал о детях из лагеря беженцев, как они охотились за ящерицами, как четверо ребят загнали шуструю ящерку на дерево манго и один полез за ней, а ящерка спрыгнула с дерева и упала в раскрытые ладони другого.

— Ящерицы поумнели. Бегают быстрей и прячутся под бетонными плитами, — объяснил Угву пацан, который лазал на дерево.

Ящерицу они зажарили и разделили между собой, отогнав других ребят. Мальчишка предложил Угву кусочек своей доли волокнистого мяса. Угву поблагодарил, но отказался. И понял, что ему никогда не удастся запечатлеть на бумаге этого ребенка, облечь в слова страх, туманивший глаза матерей в лагере при виде бомбардировщиков на ясном небе. Никогда не описать ему, как это жестоко — бомбить голодных людей. Но Угву все равно пытался, и чем больше писал, тем меньше грезил наяву.

Однажды утром, когда Оланна учила детей таблице умножения, к огненному дереву подбежала Кайнене.

— Представляете, от кого беременна малышка Уренва? — Глаза ее, полные слез и гнева, казались огромными. — Не поверите — от отца Марселя! Куда я смотрела? И она не одна такая! Он их трахает, когда раздает креветок, которых я с таким трудом добываю!

Потом Кайнене дубасила кулаками по груди отца Марселя, едва не сбив его с ног, и вопила ему в лицо:

— Amosu![95] Дьявол! — Она развернулась к отцу Иуде: — А вы смотрели спокойно, как он раздвигает ноги голодным девчонкам? Как вы будете оправдываться перед своим Богом? Вон отсюда оба, сию секунду! Я до самого Оджукву дойду, если понадобится!

По лицу ее катились слезы, но было в ее гневе что-то величественное. После ухода священников Угву с тяжелым сердцем приступил к своим новым обязанностям — раздавать гарри, улаживать ссоры, присматривать за сожженными фермами. Он чувствовал себя порочным и ни на что не годным. Что сказала бы Кайнене, что сделала бы, как относилась бы к нему, узнай она о той девушке из бара? Возненавидела бы его. И Оланна тоже. И Эберечи.

По вечерам Угву слушал разговоры, запоминал, а позже переносил на бумагу. Говорили в основном Кайнене и Оланна, как будто они создали свой мир, не доступный до конца ни Хозяину, ни мистеру Ричарду. Иногда приходил Харрисон, садился с ним рядом, но говорил очень мало, словно теперь Угву вызывал у него почтение и трепет. Из простого слуги Угву превратился в одного из «наших ребят», воевавших за правое дело. Каждую ночь луна бывала ослепительно белой, и ветерок порой доносил крики сов и голоса из лагеря беженцев. Малышка спала на циновке, укрытая покрывалом Оланны, чтобы москиты не кусали. Заслышав далекий гул самолетов с гуманитарной помощью, совсем не похожий на свист низко летящих бомбардировщиков, Кайнене всякий раз говорила: «Надеюсь, этот приземлится». А Оланна тихонько смеялась в ответ: «Следующий суп готовим с вяленой рыбой».

Если включали Радио Биафра, Угву поднимался и уходил, отказываясь слушать жалкий спектакль под названием «вести с фронта», голос, бросавший людям крохи призрачной надежды. Как-то раз к огненному дереву подошел Харрисон с приемником, настроенным на Радио Биафра.

— Будь добр, выключи, — попросил Угву. Он смотрел, как дети играют на крохотном пятачке травы. — А то птиц не слышно.

— Птицы и так не поют.

— Выключи.

— Сейчас будет выступать Его Превосходительство.

— Выключи или унеси.

— Не хочешь послушать Его Превосходительство?

— Мда, не хочу.

Харрисон топтался рядом, удивленно разглядывая Угву — он что, не понимает?

— Это будет великая речь.

— Подумаешь, великая, — фыркнул Угву.

Харрисон обиженно поплелся прочь, и Угву не стал окликать его, а снова устремил взгляд на детей. Они неуклюже бегали по выжженной траве с палками вместо винтовок, гонялись друг за другом, поднимая тучи пыли. Дети играли в войну. Четверо ребят. Еще вчера их было пятеро. Угву забыл, как звали пятого — Чидиебеле или Чидиебубе, — но помнил, как с недавних пор живот у него распух, будто он проглотил огромный мяч, волосы стали вылезать пучками, а кожа выцвела, из красно-коричневой сделалась болезненно-желтой. Ребята дразнили его. Угву хотел объяснить им, что такое квашиоркор, — может быть, прочесть им, как он сам описал эту болезнь. Но решил, что лучше не надо. К чему им заранее знать то, что всех их неизбежно ожидает? Угву не помнил, чтобы тот малыш хоть раз играл роль биафрийского офицера; он всегда был нигерийцем, а значит, каждый раз проигрывал и в конце игры падал замертво. Может, потому он и выбирал роль врага — чтобы передохнуть, прилечь на траву.

Семья мальчика приехала из Огуты; они были из тех, кто до последнего не верил, что их родной город может пасть, и мать его первое время смотрела с вызовом: мол, только попробуйте сказать, что это не сон! В день их приезда, на закате, грохот зениток потряс лагерь. Мать выбежала и растерянно прижала к себе единственного сына. Рев самолетов приближался, и женщины трясли ее: «Скорее в бункер! С ума сошла? Бегом в укрытие!»

Женщина упорно отказывалась — так и стояла, дрожа, обнимая сына. Угву сам не понял, почему сделал то, что сделал. Возможно, просто потому, что руки у него были свободны: Оланна сама унесла Малышку в укрытие. Угву выхватил у женщины ребенка и пустился бегом. Малыш тогда еще не был совершенно невесомым, Угву ощущал его тяжесть. Матери ничего не оставалось, как броситься следом. Самолеты атаковали с бреющего полета, и не успел Угву спустить ребенка в бункер, мимо просвистела пуля; Угву даже не увидел ее, а унюхал — почуял запах раскаленного металла.

В бункере, играя на влажной земле, кишевшей муравьями и сверчками, малыш сказал, как его зовут. Наверное, Чидиебеле — это имя чаще встречается. Теперь имя звучало как насмешка. Чидиебеле: «Бог милостив».

Когда четверо ребят, доиграв в войну, ушли в корпус, Угву услышал из класса в дальнем крыле тонкий, задушенный плач. Скоро выйдет тетка мальчика и сообщит соседям, а мать будет кататься по земле и кричать, пока не сорвет голос, а потом обреется наголо.

Угву надел майку и пошел вместе с остальными копать могилку.

Ричард сидел рядом с Кайнене и поглаживал ее плечо, а Кайнене смеялась, слушая Оланну. Ему нравилось, как она смеется, запрокинув голову, выгнув стройную шею. Он любил проводить вечера с ней, Оланной и Оденигбо, ему вспоминался полумрак гостиной Оденигбо в Нсукке, вкус пива и жгучего перца на языке. Кайнене потянулась к эмалированной тарелке с жареными сверчками — новым фирменным блюдом Харрисона. Тот будто чутьем угадывал, где их копать в сухой земле, и умел делить готовых сверчков на кусочки, чтобы хватило надолго. Кайнене положила в рот кусочек. Ричард взял сразу два, захрустел. Темнело, и деревья кешью превратились в безмолвные серые тени. В воздухе дымкой висела пыль.

— Чем вы объясните успех миссии белых в Африке, Ричард? — спросил Оденигбо.

Временами Оденигбо раздражал Ричарда: молчит — молчит, а потом возьмет да и ляпнет что-нибудь.

— Именно. Успех. Мне известно значение этого слова. Английский — мой второй язык.

— Объяснять надо не успех белых, а неудачу черных, — сказала Кайнене.

— А кто виновен в появлении расизма? — рявкнул Оденигбо.