Римские рассказы - Альберто Моравиа

На другой день я оставил тележку дома, поднял повыше воротник пальто, надвинул на глаза кепку и впервые появился на мосту Джаниколо в качестве покупателя.

— Дай мне сто граммов маслин, да получше, — хрипло и грозно сказал я матери, делая вид, что вовсе ее не знаю.

Эуниче, как всегда, вязала, сидя на своей табуретке. Видимо, заподозрив что-то неладное, она едва кивнула мне. Пока мать, не сопя, а даже как-то снисходительно, словно делая невесть какое одолжение, вешает мне маслины, появляется мясник и подходит к Эуниче.

— Смотри не обвешивай, как ты имеешь обыкновение, — говорю я матери.

Тогда эта ведьма отвечает:

— Это ты обвешивал покупателей, потому-то они к тебе больше и не подходят.

Я вижу, как мясник наклоняется к Эуниче и что-то шепчет ей на ухо. Тогда я беру кулек с маслинами, кладу одну в рот и выплевываю ее прямо в лицо матери со словами:

— А маслины-то у тебя гнилые.

Она приходит в ярость:

— Сам ты гнилой, грязный бродяга!

— Верни деньги, — говорю я. — А не то устрою скандал.

— Какие еще деньги? Убирайся прочь!

Тут, переваливаясь с боку на бок, к нам подходит мясник.

— Чего тебе надо? — спрашивает он у меня. — Можно узнать, чего тебе надо?

— Денег, — отвечаю. — Эти маслины гнилые, — и выплевываю ему в лицо надкушенную маслину.

Он тут же кидается на меня, хватает меня за грудки и орет:

— Убирайся-ка отсюда подобру-поздорову.

Он очень распетушился. А я только этого и ждал. Не говоря ни слова, я одним рывком стряхнул его с себя, схватил за горло и опрокинул на тележку. Другой рукой я искал в это время в кармане нож. Счастье его, что тележка вдруг опрокинулась и он свалился на землю вместе с покатившимися во все стороны апельсинами. Мать заорала как одержимая, и со всех сторон стали сбегаться прохожие. Я тоже упал, а когда поднялся, то увидел перед собой двух полицейских. В руке я сжимал нож, и хотя не успел даже раскрыть его, этого было вполне достаточно. Меня арестовали и отправили в тюрьму Реджина Чели.

Через несколько месяцев я вышел из тюрьмы еще более грязный и ободранный, чем раньше, без денег, без патента уличного торговца, совсем отчаявшийся. Увидев меня, дед сказал:

— Ты стал жертвой конкуренции… Теперь ты понял, что в торговле нечего рассчитывать на нож… Торговать ножами — пожалуйста, но пускать их в ход — это уж ни к чему.

Я ему ничего не ответил. День был солнечный, и я пошел прогуляться по виа Джулья. Мясная лавка была открыта. На крючьях висели разделанные и обернутые в марлю туши. За прилавком стоял мясник в рубахе с засученными рукавами, его красное лицо лоснилось от жира. Обухом топорика он отбивал на мраморной доске котлету. Тут же, у прилавка на табуретке, сидела Эуниче и старательно вязала чулок. Так я узнал, что они поженились. Должно быть, она была беременна, потому что чулок, который она вязала, был маленький и розовый — как раз для младенца. Я пошел дальше, вглядываясь в каждую уличную лавку, в надежде увидеть еще один мясной магазин, который бы создал конкуренцию мужу Эуниче и заставил его прогореть. Но такого магазина не было: мне попадались только столярные, слесарные, механические мастерские. Пройдя всю виа Джулья и выйдя к мосту Систо, я понял, что другой мясной лавки мне все равно не найти, и перешел через мост.

Коротышка

Вот что значит быть коротышкой! Все над нами насмехаются. Высокие мужчины только потому, что они высокие, считают себя умнее, а женщины не принимают нас всерьез, точно мы дети. А ведь недаром пословица говорит, что в маленьких бочках хранят хорошее вино, а в большие наливают похуже: пей его хоть квартами — все равно не ударит в голову. Мне кажется, эту пословицу придумал какой-нибудь коротышка, чтобы вознаградить себя за бесконечные унижения. Люди нормального роста знать не знают о такой пословице и не упустят случая посмеяться над нами.

Беда моя еще и в том, что хотя сам я такой маленький, нравятся мне одни лишь высокие женщины. По контрасту ли это или мне хочется заставить себя уважать, но женщины моего роста не производят на меня никакого впечатления. Не по вкусу мне и женщины среднего роста — ну так метр шестьдесят пять сантиметров. Нет, мне подавай метр восемьдесят, не меньше! И нравится мне, чтобы они были не только высокие, но и крупные — я хочу сказать, чтобы у них были объемистые бока, мощная грудь, широкие плечи и сильные руки и ноги. Но заметьте, что дело тут вовсе не в вопросах эстетики; например, когда одни предпочитают большие машины маленьким, у них есть на то определенные причины. Но большие женщины нравятся мне без всякой причины, а это значит, что они мне очень нравятся. И правда, стоит мне завидеть хотя бы издали высокую, крупную, полную женщину, как сердце мое еще прежде, чем я разгляжу ее лицо, начинает усиленно биться, воображение воспламеняется, и я чувствую, что меня тянет к ней, как железо к магниту. Я, конечно, не способен скрывать свои чувства, и хотя постоянно твержу себе: «Сдерживайся, помни, что ты мелочь, помни, что женщины вообще и особенно те, которые тебе нравятся, не принимают тебя всерьез», — я все же отваживаюсь ухаживать за всеми великаншами, которые мне встречаются. А в результате? В результате — ничего. О, хуже, чем ничего, — в девяти случаях из десяти женщины не только остаются равнодушны, они еще и высмеивают меня. Но гораздо больше, чем женщины, надо мной насмехаются приятели, которые знают мою слабость.

Да, они насмехаются надо мной. Но «насмехаются» — это еще слабо сказано. Они проделывали со мной шутки, которые другого человека, не с таким, как у меня, покладистым характером, обидели бы на всю жизнь. Вот в тот раз, например, они затеяли целую переписку между мной и владелицей табачной лавки с проспекта Виктора Эммануила, предупредив меня, что я не должен показываться ей на глаза, прежде чем мы не обменяемся несколькими письмами. Они писали мне письма от ее имени, а мои послания зачитывали вслух и смеялись за моей спиной. Когда же, потеряв терпение, я набрался смелости и заговорил с ней, она была поражена и выгнала меня вон, осыпая бранью. Неуместные шутки, мягко говоря. Однако, по их мнению, подобные шутки, которые могли кончиться ударом ножа, если бы их объектом был человек высокого роста, мы, коротышки, должны принимать как доказательство дружбы и благоволения. Поэтому и на этот раз мне пришлось, как говорится, проглотить пилюлю и даже угостить их вермутом в знак примирения, чтобы показать, что я нисколько не обиделся. Но теперь уж я был всегда настороже, и когда мне рассказывали о какой-нибудь женщине, которая, мол, питает ко мне слабость, я твердо держался оборонительных позиций и отвечал уклончиво. Я больше не доверял им, и что бы они ни говорили и ни делали, во всем я видел лишь обман и ловушку.

Так вот этой зимой мне довелось испытать настоящую, сильную любовь, любовь, которую невозможно скрыть; я полюбил Марчеллу, девушку, которая вместе с сестрой и зятем держала винную лавку около театра «Балле». В их семье все высокие: Теодоро, владелец лавки, силач, которому пристало бы быть носильщиком на вокзале; Элье, его жена, чуть ли не выше его, однако не такая уж красивая и не очень молодая; и Марчелла — настоящая роза: высокая, крупная, величественная, сложена, как статуя, с длинной шеей и маленькой головкой, а какие глаза и рот, и тонкие щиколотки и запястья, и нежный ангельский голосок! И как это часто бывает с большими женщинами, у нее была душа ребенка. Я хочу сказать, что она была очень робкой, до такой степени робкой, что краснела и отворачивалась, как только замечала, что какой-нибудь мужчина смотрит на нее. И хотя мне нравилась ее робость, но это усложняло дело. Вечером, заперев свою лавочку электроприборов и поужинав, я шел с друзьями в винную лавку. Здесь в огромном зале вдоль стен были расставлены пирамиды винных бутылей, стояло несколько столиков и стойка для продажи вина «распивочно». Теодоро обычно, подвыпив, бродил между столиками, подсаживаясь то к одному, то к другому. Элье обслуживала клиентов, а Марчелла в черном фартуке стояла за стойкой в глубине зала, продавая вино забегавшим на минутку посетителям. Так вот поверите ли? За весь месяц, что я посещал их лавку, Марчелла ни разу не подняла на меня глаз. А я нарочно садился против стойки и все время смотрел на нее, стараясь поймать ее взгляд.

Мои приятели играли в карты, выпивали по пол-литра или литру вина, шутили и болтали о том о сем, пока лавка не закрывалась; Теодоро переходил от одного столика к другому с таким видом, словно все здесь держалось на нем одном, тогда как в действительности он только пил, как бочка, и играл в карты; Элье и Марчелла обслуживали клиентов, а я, с каждым днем влюбляясь все больше, тщетно пытался заставить Марчеллу заметить меня и злился, дергаясь на стуле, словно марионетка, у которой оборвалась ниточка. Я никак не мог отыскать предлог, чтобы подойти к Марчелле, она же никогда не выходила из-за стойки. Если бы я был один, может, я и нашел бы способ завести разговор, но здесь сидели мои приятели, которые уже догадались о моем чувстве и ни на минуту не оставляли меня в покое. Когда я смотрел на нее, они с насмешкой спрашивали: