Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь - Михаил Анчаров

- Я не пойду, - сказал Костя. - Опасно.

- Почему? - спросил Лешка.

- Он мне как человек нравится безумно. Боюсь влипнуть в ученики. А он всех учеников подминает.

- Ну, мне это не грозит, - сказал Памфилий. - Я не художник. И потом, может, его ученики не тому у него учатся, чему нужно.

- Я тоже не пойду, - сказал Лешка. - Мне некогда. У меня заданий - во!

И он полоснул себя ладонью по кадыку. Худые они какие, гражданские студенты. Не то что я, сытая рожа…

Э-эх…

3

Плохо живем, граждане, грыземся, накапливаем опыт - синяки, раны, память о гибели, могилы в песках, за битого двух небитых дают. Ну, а кому он нужен, битый, чему он научился, человек-отбивная? Осторожности? Так ведь всего не предусмотришь! Изучай трагический опыт, чтоб то не повторилось и это не повторилось. И все равно повторяется. А как бы это начать помаленьку изучать какой-нибудь другой опыт?

Неужели человечеству нечего вспомнить радостного? Может быть, настало время изучать и накапливать опыт радости, а не опыт беды?

Памфилий потом уже как-то пришел к Николаю Васильевичу. Тот грунтовал холст, лежавший на четырех табуретках, кинул флейц в ведро с клеем и сказал:

- Вот как, Гоша, теперь художник приступает к работе? Спорил до утра, поспал полтора часа, проснулся, похрипел, прочистил горло, покурил цигарку, ткнул кисть в краску и начал холст… А знаете, душечка, как в эпоху Возрождения приступал художник к работе? Он двое суток постился, потом ранним утром, на заре, приходил в мастерскую, запирал дверь на ключ… слышите? - запирался на ключ, садился на стул и два часа ждал, пока пыль осядет. …Запрем же на минутку дверь и, пока осядет пыль, еще раз поразмыслим о Гошкиной жизни.

Гошка с детства открыл у себя одно странное уродство. Это была какая-то нелепая меланхолия. Когда выпадал первый снег, Гошка, вместо того чтобы топтать его, вдруг с пронзительной силой вспоминал, как - "помните"? - в прошлом году выпал снег, и каким он сам тогда был и что с ним было. Его охватывала необъяснимая тоска, и он говорил всем - и сверстникам и взрослым - "а помните, а помните…" - а они отмахивались от него и не могли понять, почему ему, дураку, прошлогодний снег дороже нынешнего. А объяснить он не мог. Что-то тоскливо останавливалось в нем.

Когда он признавался в этом, все смеялись, он понимал, что это какой-то детский порок, и надеялся, что это пройдет, и жаждал вырасти. Но это не проходило, и рассказанное нравилось ему больше увиденного, и это осталось навсегда, и ему по-прежнему музыка из чужих окон слаще шепота в своей постели. Но теперь-то он знает что к чему, а тогда не знал. Догадаться же о том, что он, может быть, поэт, ему долго мешало многое. И прежде всего то, что он не любил стихов.

Вокруг было море разливанное стихов: и в книжках, и в газетах, и по радио, и они Гошке не нравились. Тех, кто читал стихи вслух, он тихо ненавидел, а когда читал сам, перед глазами скакали буквочки, и он не понимал, для чего это нужно - укладывать буквы в аккуратные стопки. А потом Гошка заметил, что стихи не нравятся даже тем, кто их хвалит. В школе учительница литературы громко и оживленно читала: "Движутся, движутся, движутся, движутся, в цепи железными звеньями нижутся… идут, идут, идут, на последний редут…" - и Гошке казалось, что ей стыдно, потому что это похоже на "Гей, ребята, все в поля для охоты на коня, лейся, песня, взвейся, голос, рвите ценный конский волос". В общем, то что нравилось Гошке, не годилось никуда. Ему нравилась, например, беспризорная песня:

Ох умру я, умру я,Похоронят меня.И никто не узнает,Где могилка моя.И никто не узнает,И никто не придет,Только ранней весноюСоловей пропоет.

И у Гошки перехватывало дыхание, когда он слышал про раннюю эту весну. Но это была беспризорная песня, и поэтому не поэзия.

И ему нравился стих:

Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана.

Но эти стихи Маяковскому только прощались тогда. И это Маяковскому, Маяковскому прощалось! Маяковскому, который думал, что он писал про Нетте, а сейчас понятно, что это он написал про себя:

Будто навек за собой из битвы коридоровой Тянешь след героя, светел и кровав.

А Гошка был непоправимо, неправдоподобно доверчив.

И вдруг именно песни прорвали плотину. Никто еще ни о чем не догадывался. Всем казалось, что это отдельные две песни - "Марш веселых ребят" и "Сердце". Именно две. Их пели все. И уже никто не обращал внимания на критику, которая говорила, что это торгсиновский фильм - "Веселые ребята". Все уже забыли и этих искусствоведов и что означает слово "торгсин", а песенка о сердце, которому, не хочется покоя, и сейчас отзывается как старый звонок в доме, где когда-то ты жил, и запах лестниц этого дома тебе важней табличек с именами на дверях.

И вдруг хлынули песни. И стало ясно, как приятно воспевать человека - не водопровод, не метрополитен, хотя это вещи самые полезные для жизни. То есть сделать такое сочинение, конечно, можно, но оно почему-то не поется. И Гошка неожиданно понял, что есть разница между индивидуализмом и индивидуальностью, что индивидуализм под видом общего блага работает на себя, а индивидуальность, наоборот, - под видом работы на себя хлопочет об общей радости. Только это не всегда заметно, потому что и до сих пор еще не редкость, когда признаком хорошего тона считается, если ты не высовываешься и сам похож на непроявленную фотографию.

Уже после того как Гошка стал бывать у Николая Васильевича и видел его в мастерской за работой, а это надо было видеть, это было не безнадежное тыканье кистью в тщетной попытке скоростью возместить отсутствие темперамента, и это не было заискиванием перед натурой, так вот, после знакомства с ним, однако же не раньше, чем определилось Гошкино отношение к его работам, он сказал Гошке, колдуя кистью:

- Скажите, душечка, почему так бывает? Вот поле пшеницы. Все колосья одного роста, а один колос на голову выше. Хозяин, если он не дурак, сажает этот колос отдельно от всех и - глядишь - выведет лучший сорт. Так?

- Ну, так.

- А почему у людей наоборот? - сказал он. - Кто-нибудь на голову повыше выдался, а его по башке, по башке - не высовывайся, не обижай остальных.

- Как в трамвае, - сказал Памфилий. - В трамвае возле окон была такая надпись: "Не высовываться".

- Я это давно заметил. Не любят, когда высовываются. От этого как-то обидно делается многим. А поскольку в толпе не видно, кто кричал "ату его", то всегда можно потом сказать, что это сосед кричал. Недаром говорят, что гении не рождаются, а только умирают. И тогда оказывается, что друзей у покойника было видимо-невидимо, и непонятно, почему он задыхался от одиночества… Почему у людей все наоборот, Гоша?

- Так ведь это не у людей наоборот, - сказал Памфилий. - А у мещан.

Гошка и тогда и потом думал об этом. И как-то однажды он даже подвел итог:

Однажды я пелНа большой эстраде,Старался выглядетьМолодцом.А в первом рядуЗадумчивый дядяСмотрел на меняКвадратным лицом,Не то он задачиИскал решенье,Не то это былСотрудник газет,Не то он считалМои прегрешенья,Не то он простоХотел в клозет.А в задних рядахПробирались к галошам,И девушка с белымПрекрасным лицомУходила с парнем,Который хороший,А я себя чувствовалЖелтым птенцом.Какие же песниПеть на эстраде,Чтоб отвестиОт песни беду?Чтоб они годилисьКвадратному дяде

И этой девочкеВ заднем ряду?Мещанин понимаетПустота не полезна,Еда не впрок,И свербит тоска.Тогда мещанинПодползает к поэзии,Из чужого огняКаштаны таскать.Он щи не хлебает,Он хочет почище,Он знает шашлыкИ цыплят-табака,Он знает - поэзияВроде горчичкиНа сосиску.Не больше,Нашли дурачка!Но чтоб современно,Чтобы не косность,Чтоб пылесос,А не помело,Чтоб песня про то,Как он рвется в космосИ песня про тундру,Где так тяжело.Он теперь хочет,Чтоб в ногу с веком,Чтоб прогрессивно,

И чтоб модерн,И чтоб непонятно,И чтоб с намеком,И чтобы красивоПо части манер.Поют под севрюгуИ под сациви,Называют песнейЛюбую муть,Поют под анчоусыИ под цимес,Разинут хайло,Потом глотнут.Слегка присолят.Распнут на дыбе,Потом застынутС куском во рту.Для их музыкантовСтихи - это "рыба",И тискают песню,Как шлюху в порту.Все им понятноВ подлунном мире.Поел, погрустил,Приготовил урок.Для них поэзия -Драма в сортире,Надо толькоДернуть шнурок.Вакуум, вакуум!

Антимир!Поэты хотятМещанина пугать.Но романс утверждает,Счастье - миг,Значит, надоЧаще мигать.Транзисторы воют,Свистят- метели,Шипят сковородкиНа всех газах,А он мигаетВ своей постели,И тихая радостьВ его глазах.Не могу разобраться,Хоть вой, хоть тресни,Куда девать песнюВ конце концов?А может, братцы,Кончается песняИ падает в землюБелым лицом?Ну, хорошо.А что же дальше?Покроет могилкуТрава-мурава?Тогда я думаю -Спокойствие, мальчики!

Еще не сказаныВсе слова.

После той памятной выставки, где Гошка познакомился с Прохоровым, за спиной которого смеялись дипломницы, красивые девочки-несмышленыши, болтавшие о Возрождении, и Гошка понял, что эпохи Возрождения пока нет и уж, во всяком случае, ему-то со своими песенками в ней не участвовать, и потому это был крах всего, и Гошка решил покончить со своими дурацкими мечтами об искусстве, - он пришел домой, сидел у подоконника, смотрел на синий снег и вынес себе приговор, не подлежащий обжалованию. И тогда ему пришла в голову мысль, простая как репа.