Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь - Михаил Анчаров

Райскому жителю Фитилю приходилось туго. Он не стрелял, он только лечил. Он не мог видеть чужой крови, он только мог пролить свою. Он ползал, как крот, среди разбитых домов, искал медикаменты и изучал китайский язык, так как ему сказали, что тибетская медицина не признает операций, а только исцеления. На ногу одному парню упал вагонный буфер и перебил большой палец. Палец болтался на каких-то жилках, и его нужно было отрезать. Это был дебелый парень, и ему почему-то нужен был этот палец больше всего на свете. Он боялся, что его засмеют девки. Бывает и такой пунктик. Нашлись приятели, которые выкрали его из госпиталя, и Фитиль обнаружил его охающим на грязных нарах во взводе. Ступня уже начала пухнуть. И Фитиль, вместо того чтобы немедленно принять меры и отправить его на операцию, разыскал старичка доктора в огромных очках без оправы, и тот приладил обратно все перебитые косточки этого пальца и обмазал какой-то коричневой замазкой, выглядевшей как навоз, и велел поливать эту гадость, чтобы она не засохла. Через полторы недели с ноги сняли комок этой дряни, и под ней обнаружился целый палец, хотя и кривоватый, но свой и розовый. И Фитиль, этот озверелый гуманист, ходил по комнате, мечтательно улыбался поверх голов и, задирая длинные свои ноги в обмотках, исполнял какой-то весенний журавлиный танец. Все смотрели на него, и у них не было слов. А потом низкорослые солдаты увели его спать, обняв за талию, потому что не доставали до плеч. Потому что он был пьян, и это был второй случай, когда Памфилий видел его пьяным.

А первый случай был, когда Фитиль стрелял в людей. …Когда старик, который открывал жандармский сейф, рассказывал разные истории о том, что можно сделать с человеком, и Фитиля начало рвать, и старик сказал "молодые еще" и ушел, а Памфилий не ушел и сел к разбитому окну поглядеть на папки с печатями, то на улице был летний вечер и мальчишки кричали "ту-фа-а" или, может быть, это было утро, потому что соевый творог продают по утрам, да, конечно, это было уже утро, потому что Гошка просидел до утра, разглядывая эти страшные папки, и на улице шла нескончаемая желтая колонна пленных, и это были обыкновенные люди, а не экзотические самураи со всякими там ритуальными харакири и рыцарским кодексом "бусидо", крестьяне и рабочие и учителя, и потому их не надо было конвоировать, а только указывать дорогу домой, и на пятнадцать тысяч человек был один советский автоматчик. Гремели котелки, и сзади из-под кителей торчали концы вафельных полотенец, а у некоторых полотенцами были завязаны лица, чтобы не дышать пылью. Они очень устали, эти люди, и теперь возвращались из плена, в котором были много лет у тех, кто придумал эти сейфы и папки со страшными приказами, а из России они через год - полтора начали возвращаться на родину, и на пароходах они пели "Сакуру" - "Вишню" и "Интернационал", и рвались бумажные ленты, которые они кидали на берег. Они кричали: "Сайонара!" И некоторые из них кричали и плакали, а один огромный солдат, похожий на актера Андреева, рыбак с острова Хоккайдо, вытащил из воды сына убитого пограничника, когда он тонул, а теперь плакал и кричал в лютой тоске: "Бак-ка-на-ка-то-дэс!" -кричал он ("Глупость!

Глупость!"), и рвались тонкие бумажные ленты, и тоскливо гудели пароходы. "Сайонара!" - кричали все - самое печальное японское прощание, которое означает - "Если так надо - прощай…"

И Гошка в эту ночь написал песню.

Батальоны все спят,Сено хрупают кони.И труба заржавелаНа старой цепи.Эта тощая ночьВ случайной попонеПозабыла про топотВ татарской степи,Там по синим цветамБродят кони и дети.Мы поселимся в этомСвященном краю.Там небес чистота.Там девчонки, как ветер,Там качаются в седлахИ "Гренаду" поют…

Памфилий просидел до утра, стараясь забыть чудовищные рассказы старика. Под утро пришел автоматчик Паша и сказал:

- Товарищ лейтенант, у нас ЧП. -…Ну вот, - сказал Гошка.

- Фитиль, виноват, младший лейтенант, нарезался, виноват, то есть выпил.

- М-а… - сказал Гошка. - Понятно… Это он после вчерашнего… Ничего. С каждым может случиться.

Однако то, что рассказал Паша, может случиться не с каждым.

Фитиля долго еще рвало, и он глотал разные прекрасные таблетки. А потом напился.

Ему достали солдаты. Он попросил, и ему достали. А что ж такого? Он вообще мог делать что угодно. Командир взвода подорвался на мине, его увезли в госпиталь, и целую неделю до прихода нового комвзвода Фитиль командовал. Гошка как-то зашел во взвод потолковать с Фитилем и вдруг услышал загробный гнусавый голос:

- Това-арищ младший лейтенант…

- Сиди, - сказал Фитиль.

Гошка ничего не понял. Оказалось, один из автоматчиков заснул на посту, и Фитиль, минуя военные законы, которые, как известно, не шутят, устроил над ним самосуд.

Он приказал автоматчику лезть под нары и лежать там, пока его не выпустят.

Попробовал бы Гошка приказать! Самолюбие бы не позволило подчиниться, и солдат мог схватить строгача или угодить под трибунал. Но автоматчики знали, что Фитиль - это райский житель, и на неделю взвод превратился в какой-то детский сад. Они смеялись и гордились Фитилем, потому что ни у кого не было такого уникума, который страдает от чужой крови и не боится пролить свою.

И вот под утро пришел автоматчик Паша и рассказал, что Фитиль напился и стрелял в людей. Он вытащил свой ТТ и сказал, что пройдет к полицейской кутузке и будет стрелять в жандармское начальство, которое туда заперли, там низкие окна, и он достанет. Это было настолько невероятно, услышать такое от Фитиля, что ребята кинулись на него и скрутили только у самой двери и отняли пистолет, и он отбивался и кричал, что они дураки и не мужчины, если боятся уничтожить крыс.

Они не знали, что с ним делать. А потом он успокоился и сказал, что пойдет сортировать свои медикаменты.

А наутро его схватили часовые у этой кутузки, где он стрелял в жандармов. Он стрелял в них из рогатки, которую сделал из резиновой медицинской ленты для бандажей, стеклянными ампулами невротина, которые брал из больших коробок, стоявших у его ног. Часовые испугались, и в кутузке среди жандармского начальства поднялась паника: они подумали, что это какое-нибудь химическое или бактериологическое оружие. Когда Фитиля схватили, он топтал ногами эти коробки с невротином, рыдал и кричал в разбитые окна:

- Им же было больно!.. Вы… крысы… Им же было больно.

- Не троньте его, - сказал Гошка, холодея. - Он сломался. Даже танки ломаются.

После этого Фитиль воевал, как все. …Фитиль. Райский житель, родившийся слишком рано.

Баллада о танке Т-34, который стоит в чужом городе на высоком красивом постаменте:

Впереди колоннЯ летел в боях,Я сам нащупывал цель,Я железный слон,И ярость мояГлядит в смотровую щель.Я шел как гром,Как перст судьбы,Я шел, поднимая прах,И автострадыКровавый бинтНаматывался на тракт.Я разбил тюрьмуИ вышел в штаб,Безлюдный, как новый гроб,Я шел по минам,Как по вшам,Мне дзоты ударили в лоб.Я давил эти панцириЧерепах,Пробиваясь в глубь норы,И дзоты трещали,Как черепа,И лопались, как нарыв.

И вот среди раздолбанных кирпичей, среди разгромленного барахла я увидел куклу.

Она лежала, раскинув ручки, - символ чужой любви… чужой семьи… Она была совсем рядом.

Зарево вспухло,Колпак летит,Масло, как мозг, кипит,Но я на куклуНе смог наступитьИ потому убит.И занял я тихийСвой престолВ весеннем шелесте трав,Я застыл над городом,Как Христос,Смертию смерть поправ.И я застыл,Как застывший бой.Кровенеют мои бока.Теперь ты узнал меня?Я ж любовь,Застывшая на века.

Глава пятая

ЭПОХА ВОЗРОЖДЕНИЯ

1

Ветры времени треплют шинель, бьют в глаза, и то, что было, - это то, что есть, никуда не уйти от этого, и прошлое живет и шелестит, словно трава под босыми ногами, словно ветер гоняет газету на вытоптанном дворе. А куда идти, куда глаз кинуть, если все разъехались, ушли, исчезли, отвернулись от детства, и ветер гоняет газету на пустом дворе.

- Здравствуй.

- Здравствуй.

- Ну и как ты?

- Ничего. А ты?

- Ничего.

- Все там же?

- Ага. А ты?

- И я там же.

Поговорили и разошлись. А где "там же"? Годы пролетели, ослепшие от крови, и где он "там же"? То ли в армии, то ли работает.