Обрученные грозой - Екатерина Юрьева

Докки еще долго сидела, вставала и ходила по спальне. Лишь к утру, окончательно обессилев, она смогла забыться тревожным неглубоким сном, не принесшим ей облегчения.

— Бледная какая вы, барыня, — недовольно сказал Афанасьич, прислуживая ей за завтраком. — Нельзя так себя изводить. Маетой ничего не изменишь и не поправишь, а здоровью урон. Поели б лучше.

Он с укором посмотрел на почти нетронутую еду и на осунувшееся лицо Докки.

— Я поем, — тихо ответила она и через силу стала запихивать в себя теплую булочку, которую Афанасьич успел намазать маслом. Но булочка вновь оказалась на тарелке, поскольку Докки вдруг замутило, а желудок отозвался болезненными спазмами. Она откинулась на спинку стула, пытаясь перевести дыхание и взять себя в руки.

— Позеленела что? — встревожился Афанасьич.

— Сейчас пройдет, — пробормотала Докки.

— Болит где?

— Нет, — сказала она, чувствуя, что ей стало легче. — Просто плохо спала и…

— Э, барыня, — протянул он и покачал головой. — Я уж подозревал с некоторых пор, а теперь вижу: так и есть.

— Что ты видишь? — Докки с тревогой взглянула на Афанасьича.

— То, что это пройдет через восемь месяцев. Вот что я вижу.

Она недоуменно сдвинула брови, а когда догадалась, о чем он говорит, то смутилась и испугалась, вдруг вспомнив, что у нее не было обычных недомоганий, которые должны были случиться еще во время ее пребывания в Ненастном. Из-за всех треволнений она как-то не обратила на это внимания, попросту забыла, и сейчас неожиданно поняла, что…

— Нет! — воскликнула она. — Нет! Этого не может быть!

— Значит, может, — стоял на своем Афанасьич.

Докки в волнении сжала руки. Она всегда была уверена, что бесплодна. Айслихт не раз попрекал ее этим, заявляя, что она ни на что не годится — не может ни удовлетворить мужа в постели, ни понести ребенка, как подобает примерной жене.

— Дело сделано, — сказал внимательно наблюдавший за ней Афанасьич. — Что ж теперь так переживать?

— Этого не может быть, — упрямо повторила Докки. — Просто я нервничаю и…

— Что ж я, баб в тягости не видел? — возразил Афанасьич. — Еще когда моя Татьяна понесла, замечал: и глаза по-другому смотрят, и походка меняется, да и по утрам тоже бывало, как она поест чего — тут ее и вывернет.

— А что с глазами? — удивилась Докки.

— Сияют по-особенному и будто в себя заглядывают, — пояснил он. — Вот и у вас сейчас так. Я еще в Ненастном приметил, но молчал до поры. Думал, если ошибаюсь, так что вас попусту баламутить.

— Так ты думаешь? — Докки растерянно посмотрела на Афанасьича, тот утвердительно кивнул.

«Значит, правы были те, кто утверждал, что мужчины тоже могут быть бесплодными, — подумала она, припомнив разговор между дамами на эту тему. — От Айслихта я не забеременела и за четыре месяца, а после одной ночи с Палевским… Или это потому, что я ненавидела мужа, а когда оказалась вместе с любимым человеком, то сразу понесла?»

Она невольно помотала головой, вспомнив, как Палевский был осторожен в мгновения своей страсти и делал так, чтобы предохранить ее от последствий их встречи. Только однажды он не позаботился о ней — в тот злополучный первый раз, когда все случилось так неожиданно, быстро и неудачно. Неужели именно тогда, когда у них ничего не получилось, она и попалась? Докки мысленно застонала, едва представив, в каком оказалась положении.

— И что теперь делать? — испуганно прошептала она, умоляющими глазами глядя на Афанасьича. Она слышала, что женщины могут каким-то образом освободиться от нежелательной беременности. Но одна мысль, что она убьет своего ребенка — ребенка Палевского, привела ее в ужас.

«Нет, я не смогу на это решиться! — мысленно воскликнула она. — Не смогу и не хочу! Никогда!»

Но как ей рожать, если она не замужем? И нет никакой надежды, что Палевский, даже если узнает о ее беременности, женится на ней. Он сделал все возможное, чтобы она не оказалась в такой ситуации, значит, он не хотел внебрачного ребенка от своей мимолетной связи.

— Как что? — удивился Афанасьич. — Рожать.

Докки в отчаянии закрыла глаза. В обществе встречались незаконные дети, появившиеся на свет от любовной связи мужчин с женщинами низших слоев. Таких детей их отцы или усыновляли, или брали на воспитание, затем помогая им устроиться в жизни. Для женщин все было куда как сложнее — им приходилось выдавать плод незаконной связи за ребенка собственного мужа, и Докки не раз слышала сплетни по поводу предполагаемого отцовства того или иного младенца, появившегося у некоторых светских дам. Но у нее не было мужа, имя которого она могла бы дать своему ребенку.

— Родим ребеночка, — тем временем говорил Афанасьич. — Мальчика там, аль девочку, маленькую такую. Вот счастье у нас будет…

— Но как… что я скажу? Ребенок же будет незаконным, — упавшим голосом сказала Докки.

— Как это незаконным? — он нахмурился. — Напишите орлу своему: мол, так и так. Должен жениться, а как иначе? Не со служанкой какой баловался — с барыней. Теперь только под венец одна ему дорога.

Она судорожно сглотнула, не зная, как объяснить Афанасьичу, что Палевский не намеревался на ней жениться, да и сама она никогда не сможет потребовать от него подобной жертвы, идущей вразрез с его планами и желаниями.

— Видел, видел я, к чему все идет, — продолжал Афанасьич. — Думал, сговорились вы. Я же вас знаю: ежели вы решились его до себя пустить, то серьезные чувства к нему питаете. А он, что же, просто погулять? Потому и не пишет?

Докки покачала головой.

— Не пишет, — сказала она.

— Ну и не надо нам его! — рассердился Афанасьич. — Без него обойдемся! Слава богу, средства есть, ни на кого рассчитывать не нужно. Как выяснится, что с войной и где французы, поедем в Ненастное, на природу. А как приметы появятся, за границу подадимся, чтоб соседям повод судачить не давать. Какую страну спокойную выберем — вон ваши путешественники сказывают, сколько мест хороших есть. Там и схоронимся, пока не родите да не оправитесь. А потом скажем — воспитанника нашли али родственника какого дальнего покойного мужа встретили и дитя у него взяли.

Докки немного приободрилась.

— Думаешь, получится?

— А как же! Получится непременно, — твердо сказал Афанасьич.

Она не могла написать Палевскому. Ей очень хотелось это сделать: рассказать, как она тоскует по нему, как беспокоится, как любит его. И сообщить о ребенке — его ребенке, которого носила в себе. Но это было невозможно, хотя порой она и пыталась представить, ответит он ей или нет, и как может воспринять неожиданную новость: обрадуется или, напротив, разозлится. Она боялась разочароваться в нем, если он поведет себя не как порядочный человек. Хотя куда невыносимее было думать о том, что он может взять на себя обязательства или даже жениться на ней, не испытывая к ней тех чувств, о которых она мечтала.