Банда 2 - Виктор Пронин

Больше Халандовский ее не видел.

Не пожелал.

— Но какое было счастье ухаживать за ней! — воскликнул он с потрясенной душой и постаревший на десять лет. — Какое это было время... Нервное, взвинченное, безумное... Она... Скорее всего, она была просто глупа. Она полагала, что приличная женщина так и должна себя вести после траханья, — проговорил Халандовский. — А у тебя, Аркаша, хватило силы, мудрости понять это и простить бедную девочку. И взять себя в руки. Но чем же ты занимался после этого целых десять лет? Ты, Аркаша, делал деньги. Не самое пустое занятие, но и вспомнить особенно нечего.

Резкий телефонный звонок оборвал трепетные воспоминания Халандовского и он с некоторой опаской взял трубку.

Звонил Пафнутьев.

— Спишь? — спросил он.

— Какой сон, Паша... Какой сон.

— Бодрствуешь?

— Тоже нет... Странное сумеречное состояние... Девушки вспоминаются...

— Это прекрасно. К бою готов?

В ответ Халандовский так тяжело, так безысходно вздохнул, что Пафнутьев сразу понял его состояние.

— Держись, Аркаша! Держись!

— Ты меня, Паша, конечно, извини, но я чувствую себя подонком. В прямом и полном смысле слова.

— Это пройдет.

— Не знаю, может быть, и пройдет... А может, и нет. Мне не приходилось вот так внаглую предавать человека. Какой он ни подлец, какая он ни сволочь, но я! Паша, а я — кто? Понимаешь? Поступая так, подсовывая ему эту куклу, я тоже, получается, не лучше! Более того, хуже!

— Ты все перепутал, Аркаша. Ты в петле. А он стоит рядом и ждет удобного момента, чтобы вышибить из-под тебя табуретку.

— Паша... Я могу обмануть покупателя и без его разрешения взять у него десять грамм колбасы... Он не похудеет от этого, он даже здоровее будет, потому и колбаса наша для здоровья вредна. Но вот так, сознательно, продуманно, целеустремленно посадить человека за колючую проволоку...

— Ты предпочитаешь сам сесть вместо него?

— Я не о том...

— А ты знаешь, сколько он посадил? Невинных! Знаешь?!

— Зачем мне это знать... Я о себе говорю, а ты о нем талдычишь.

— Ладно, — оборвал Пафнутьев стенания друга. — Поговорим об этом вечером. А пока один вопрос...

— Hy? — слабым голосом произнес Халандовский.

— Ты готов?

— Я пойду на это, Паша. Все сделаю так, как договорились.

— Ты тверд?

— Конечно, нет... Но все исполню наилучшим образом.

— Все приготовил?

— Как и договаривались.

— Это прекрасно! — Пафнутьев своими возгласами пытался как-то расшевелить Халандовского, но тот пребывал в устойчивом печально-обреченном состоянии. — Слушай меня внимательно. И не говори потом, что не слышал. К тебе придет человек. И скажет, что он от меня.

— Понял, — кивнул Халандовский.

— Ты дашь ему бомбу, которую приготовил. И он сделает на ней кое-какие пометки. Понимаешь, о чем я говорю?

— Как не понять... — грустно проговорил Халандовский. — Технология эта мне хорошо знакома.

— До скорой встречи! — с подъемом произнес Пафнутьев и положил трубку.

— Будь здоров, дорогой, — пробормотал Халандовский уже по дороге в ванную. — Удачи тебе, дорогой... И долгих лет жизни. И мирного неба над годовой...

Когда через час в дверь позвонили, Халандовский был уже в халате и мокрые его волосы свисали на лоб, на уши, придавая выражение еще более горестное. На пороге стоял человек в сером плаще, мокрой кепке и со стареньким дипломатом. Он смотрел на Халандовского требовательно и улыбчиво.

— Я не заблудился? — спросил незнакомец.

— Проходите.

Гость разделся, оставив в прихожей мокрую одежду и прошел в комнату. Был он моложав, почти лыс, но взглядом обладал быстрым и острым. Сев к столу, чемоданчик поставил у ног, выжидательно посмотрел на Халандовского.

— Простите... Вы от кого? — решился задать вопрос Халандовский.

— Мне ведено сказать, что я от Пафнутьева.

— А на самом деле от кого?

— Других фамилий не будет. Пусть останется... Глубокой тайной, как поется в песне.

Халандовский вздохнул, взял с полки завернутые в газету деньги и положил на стол. Гость удовлетворенно кивнул, развернул газету.

— О, так много не надо, — он отобрал пять купюр, остальные вернул. Халандовский опять сунул деньги в какую-то щель между книгами, стопками, коробками. А гость тем временем достал из чемоданчика свои принадлежности и занялся деньгами. Халандовский не стал проявлять любопытства и сел в кресло за спиной гостя. Теперь у него была возможность внимательно его рассмотреть. Мокрые внизу штанины, заношенный костюмчик, да и постричь его не мешало бы, подравнять пучки волос за ушами. Но почувствовал в нем Халандовский и стальную пружину. В этом человеке не было колебаний, раздумий, сомнений. Он четко и с каким-то внутренним убеждением выполнил свою работу — пометил деньги, написав на них два слова — «взятка прокурору», потом деньги и газету, в которую они были завернуты, присыпал порошком из штуковины, похожей на перечницу.

— Вот и все, — оказал человек, поднимаясь. — Положите эти купюры не сверху, а в глубь пачки. Отсчитайте пять-десять чистых и после них положите эти вот грязные, — человек улыбнулся неожиданно простодушно. — Не вздумайте заменить газету. Деньги должны быть именно в этой. Вопросы есть?

— Они не слипнутся?

Вместо ответа человек похлопал Халандовского по руке, улыбнулся подбадривающе.

— Все будет в порядке.

— Может, обсохните? Выпьете чего-нибудь? — С удовольствием. Но не сейчас. В следующий раз. У нас еще будет возможность.

— Ну, что ж... Всего доброго.

— Мы с вами сегодня еще увидимся.

— Да? — удивился Халандовский — Где?

— Где надо, — улыбнулся гость и, пройдя в прихожую, быстро оделся, оглянулся на Халандовского, неприкаянно стоявшего в проходе, прощально махнул рукой и вышел. Только дождавшись щелчка замка, он отпустил дверь и Халандовский услышал быстрые удаляющиеся шаги.

— Вот и завертелось, Аркаша, — проговорил он вслух. — Вот и завертелось. — Он постоял, глядя в пространство прихожей, где только что был гость. — Четкие ребята, ничего не скажешь. Авось, им сегодня повезет. Но это лишь в том случае, если повезет тебе, Аркаша... Ты сегодня на острие иглы.

Пройдя в комнату, Халандовский, сосредоточенно сопя, проделал все, что велел ему гость — взял пачку денег, отсчитал сверху семь купюр, вложил меченные, накрыл их чистыми и невинными, завернул в газету. Посмотрел на сверток с одной стороны, с другой...

— Ничего пакет... Сам бы не отказался от такого.

И вот Халандовский, человек опытный и бесстыжий, можно сказать. Прожженный вор и пройдоха, человек, который с кем угодно мог говорить на любые темы — от загробной жизни до срамных извращений гомосексуалистов, мог спокойно и умудренно говорить о явной продажности в высших кругах до мелкой мстительности в кругах низших... Этот человек вдруг ощутил полнейшую беспомощность, робость и неуверенность. Как бы не относиться к прокурору Анцыферову или к любому другому прокурору, само слово это вызывает подсознательную дрожь, за которой стоит несколько поколений полностью зависящих от прокурора, от сто настроения, от состояния его пищеварения, от желания его левой пятки или правой ноздри... И вот Халандовский, прекрасно сознавая, что уж кто-кто, а он-то — давний клиент прокуратуры, должен был бросить вызов прокурору. Его охватила робость не просто одного человека перед другим, его охватила робость жертвы, которой предстояло отсечь голову палачу.

Снова и снова мысленно прокручивал Халандовский свой разговор с Анцыферовым, и так и сяк складывал слова, менял ил местами, произносил с той или другой интонацией и все более впадал в панику, потому что не мог он придумать, как легко и естественно отдать городскому прокурору пять миллионов рублей. Более всего смущало Халандовского то, что он, достаточно опытны и в даче взяток, и в их получении, здесь чувствовал полную бесполезности своего предыдущего опыта. Играючи и смеясь он подкупал контролеров, вручал коробки с балыками и водкой руководству БХСС, и те так же шутя брали — текла нормальная здоровая жизнь. Все были счастливы, жали друг другу руки и улыбались на прощание.

А здесь...

Здесь он не просто должен был дать взятку, он должен был дать се тому, кто сам склонял его к взятке, с тем, чтобы засыпать другого человека, то есть, Пафнутьева. А засыпать Пафнутьева Халандовскому не хотелось. Не потому, что он так уж безрассудно и преданно любил Пафнутьева, хотя и это не исключалось. Нет, главное было в другом — Халандовский обладал жесткой, выверенной годами нравственностью. Высокой и непоколебимой. Да, у этого взяточника и торгаша была в душе область необыкновенной чистоты и порядочности. Да, это была странная нравственность, и моралисты прошлых ли, нынешних веков наверняка нашли бы в ней противоречия, изъяны, кое с чем и не согласились бы, кое в чем деликатно бы усомнились, но это не имело для Халандовского ровно никакого значения. Он сам в состоянии был оценить свои помыслы и деяния и не нуждался в поддержке каких бы то ни было авторитетов. Человека, с которым он пил водку в собственном доме, чокался и целовал на прощание, он не мог предать. Это значило в чем-то потоптаться по самому себе. А этого Халандовский тоже позволить себе не мог, потому что был чертовски горд и самолюбив, хотя, вполне возможно, об этом и не догадывался.