Из Африки - Карен Бликсен

— Эти волы… — беззвучно жаловалась я, указывая на животных.

— Эти волы… — так же беззвучно повторяла она за мной и делала в своей книге соответствующую пометку.

Мы перемещались к конюшне, чтобы побаловать лошадей сахаром. Я протягивала Ингрид свои липкие ладони, вылизанные лошадиными языками, и плакалась:

— Эти лошади!

Ингрид тяжело вздыхала.

— Да, эти лошади. — Соответствующая запись.

Придя вместе со мной в огород у реки, она никак не могла смириться с мыслью, что мне придется оставить здесь растения, привезенные из Европы. Она ломала руки, опускаясь на колени перед мятой, шалфеем и лавандой, а потом подолгу вспоминала обреченные растения, словно у меня существовал способ забрать все это с собой.

Вторую половину дня мы посвящали созерцанию моего скромного стада коров местной породы, пасшегося на лужайке. Я рассказывала Ингрид, какой из коров сколько лет, об их отличительных особенностях и удойности, и Ингрид стонала и вскрикивала, словно я наносила ей болезненные раны. Она внимательно рассматривала коров, однако не с намерением их купить — коровы должны были перейти моим боям, — а просто взвешивая мои утраты. У нее вызывали восторг новорожденные телята, источающие сладкий аромат; она сама наперекор всем трудностям завела у себя на ферме несколько коров с телятами, и ее негодующие взгляды вопреки всякой логике и ее собственной воле клеймили меня за то, что я покидаю своих телят.

Мужчина, утешающий горюющего друга и твердящий при этом про себя: «Слава Богу, что это не я», считает это свое чувство недостойным и пытается его подавить. Совершенно иначе обстоит дело у двух женщин, одна из которых демонстрирует глубокое сочувствие другой, испытывающей невзгоды. Ясно и без слов, что более удачливая облегченно повторяет про себя: «Слава Богу, что это не я». Это не портит их отношений, напротив, только сближает и делает всю церемонию более интимной.

Мне кажется, что мужчины не могут гармонично завидовать или торжествовать один над другим. Зато никто не усомнится, что невеста испытывает превосходство по отношению к своим незамужним подругам, а недавно поступившие в палату пациентки родильного дома завидуют успешно разрешившейся от бремени. Те и другие относятся к этим чувствам с полным пониманием. Женщина, лишившаяся ребенка и показывающая подруге одежду умершего дитя, знает, что та думает: «Слава Богу, что это не я»; для обеих это естественно и прилично.

Так же обстояло дело у меня с Ингрид. Гуляя с ней по ферме, я знала, что она неустанно вспоминает свою ферму и истово благодарит удачу, помогающую ей не лишаться своего достояния; мы обе воспринимаем такое положение как должное. Мы с ней облачены в плащи цвета хаки и брюки, но при этом остаемся персонажами мифа: одна из нас носит белые, другая — черные одежды. Она и я — духи африканского фермерства.

По прошествии нескольких дней Ингрид простилась со мной и возвратилась на поезде к себе в Нгоро.

Мои прогулки верхом прекратились, а пешие скитания стали без собак тихими и печальными. У меня, правда, пока еще была машина, что меня очень радовало, поскольку в оставшиеся месяцы мне предстояло множество дел.

Мне не давала покоя дальнейшая судьба моих арендаторов. Новые владельцы фермы намеревались срубить кофейные деревья и продать землю под застройку, поэтому арендаторы были им ни к чему: сразу после оформления купчей последние получили уведомление об остающихся у них шести месяцах на то, чтобы покинуть территорию. Такой исход стал для арендаторов непредвиденным и страшным, ибо до сих пор они питали иллюзию, будто земля принадлежит им. Многие из них появились здесь на свет, другие пришли сюда в детстве с родителями.

Арендаторы знали, что для того, чтобы проживать здесь, они должны проработать на меня сто восемьдесят дней в году; за свой труд они получали двенадцать шиллингов в месяц. В конторе имелись соответствующие ведомости. Еще им было известно, что каждая хижина должна платить властям по двенадцать шиллингов в год налога — тяжкое бремя для человека, все достояние которого сводится к двум-трем соломенным хижинам, по числу жен, ибо муж-кикуйю должен предоставить каждой своей жене отдельное жилье. Время от времени моим арендаторам грозила опасность быть согнанными с земли за то или иное нарушение, поэтому у них имелись закономерные сомнения в надежности их положения.

Особенную неприязнь вызывал у них налог с хижин, поэтому, собирая его, я выбивалась из сил и выслушивала много горьких слов. Однако на все эти невзгоды они смотрели как на обычные жизненные неурядицы и никогда не расставались с надеждой тем или иным способом их избежать. Им и в голову не приходило, что может существовать некий общий, универсальный принцип, который в конце концов заявит о себе фатальным, сокрушительным образом. Некоторое время им удавалось относиться к решению новых владельцев фермы как к безвредному пугалу, которое можно отважно игнорировать.

В некотором смысле, хотя и не целиком, белые люди занимают в сознании чернокожих место, которое в сознании самих белых отведено Богу. Однажды я заключила с торговцем древесины, индусом, контракт, в котором имелась строка: «Божий промысел». Я еще не встречала это выражение в официальных бумагах, и юрист, занимавшийся составлением контракта, взялся объяснить мне его смысл:

— Нет-нет, мадам, — говорил он, — вы не совсем понимаете значение данного понятия. Нечто совершенно непредвиденное, не подчиняющееся правилам и рассудку, — вот что такое Божий промысел.

В конце концов, поняв, что с земли придется уходить, арендаторы собрались кучками у моего дома. Они чувствовали, что расторжение прежних отношений является следствием моего предстоящего отъезда с фермы: мои несчастья разрастались и распространялись теперь на них. Они не считали это моей виной — здесь между нами существовала полная ясность; они просто хотели узнать у меня, куда им теперь податься.

Ответить им оказалось очень трудно. Закон гласит, что африканцам нельзя самостоятельно покупать землю, а других крупных ферм, которые приняли бы их на роль арендаторов, я не знала. Я сообщила им, что, как мне стало известно в результате наведения справок, им надлежит отправиться в резервацию кикуйю и присмотреть себе землю там. На это последовал резкий вопрос, найдут ли они там достаточно незанятой земли, чтобы разместиться на ней со всем скотом. Отыщется ли там достаточно большой кусок земли, на котором смогли бы поместиться все люди с фермы, не желающие расставаться?

Я удивилась их желанию держаться вместе: на ферме им было трудно уживаться мирно, и их отзывы друг о друге редко бывали благожелательными. Сейчас же все скотовладельцы — Категу, Канину, Мауге — взялись, так сказать, за руки с жалкими, копошащимися в земле бедняками, вроде Ваверу или Чофы, у которых не было даже козы: всех их объединил общий дух и желание держаться друг за друга, не уступавшее желанию сохранить коров. Я чувствовала, что они требуют от меня не только места, где жить, но и права на само существование.