Гюстав Флобер - Анри Труайя

Между тем он воспрянул духом. Работа над «Простой душой» не истощила его, но пробудила аппетит. «Теперь, когда я закончил Фелисите, – пишет он Каролине, – появляется Иродиада, и я вижу (так же ясно, как вижу Сену) гладь Мертвого моря, искрящуюся на солнце. Ирод и его жена стоят на крыше дворца, откуда видны золоченые плиты храма. Я задерживаюсь с началом и этой осенью буду вкалывать так, как только смогу».[606] Как обычно, он начинает с чтения множества исторических книг, чтобы подготовить основу. И продолжает исследования в Париже в библиотеках. Он целиком погружается в сбор материала. Однако, пожертвовав какими-то дружескими традициями, идет на премьеру пьесы Альфонса Доде «Фромон младший»; рекомендует Ги де Мопассана Раулю Дювалю для работы в театральном разделе газеты «Насьон»; собирает друзей, чтобы прочитать им «Простую душу»; продает благодаря Тургеневу две свои повести русскому журналу «Вестник Европы»… Встреча со старыми товарищами воодушевляет его. Тем не менее он не одобряет последний роман Эмиля Золя «Западня». «Считаю это низменным, – пишет он принцессе Матильде. – Говорить правду жизни – не главное, по мне, условие Искусства. Главное – стремиться к красоте и достигнуть ее, если сможешь».[607] Он равно разочарован «Набобом» Альфонса Доде: «Нескладная вещь. Дело не только в том, чтобы видеть, нужно обработать и соединить то, что увидел. Реальность, по-моему, может служить только трамплином… Этот материализм возмущает меня… После реалистов пошли натуралисты и импрессионисты. Какой прогресс! Сообщество шутников!»[608]

В это время в его жизни снова возникает нежный образ прошлого: маленькая англичанка Гертруда Коллье, в замужестве миссис Теннан. Вернувшись в Круассе, он пишет ей с возродившимися забытыми чувствами: «Я скучаю по вас! Это главное, что хотел вам сказать. У доброго порыва, который побудил вас увидеться со мной после стольких лет, должны быть последствия. Было бы жестоко теперь снова забыть о вас… Как выразить радость от вашего посещения, вашего нового явления? Показалось, будто и не было прошедших лет, будто я обнимаю свою юность. Это единственное счастливое событие, которое произошло в моей жизни за многие годы».[609]

Еще одно «счастливое событие» – публикация в «Репюблик де леттр» лестной статьи о нем, подписанной «Ги де Вальмон» (временный псевдоним Ги де Мопассана). Флобер взволнован и благодарит ученика: «Вы отнеслись ко мне с сыновней нежностью. Моя племянница в восторге от вашей статьи. Она считает, что это лучшее из всего, что написано о ее дяде. Я тоже так думаю, но не смею сказать».[610] Эти одобрительные слова пришлись как нельзя кстати, став поддержкой его идеи написать «Иродиаду». Он уже рассказывал о своих сомнениях госпоже Роже де Женетт: «История Иродиады по мере того, как приближается время начать ее писать, вызывает библейский страх. Боюсь снова увлечься эффектами, которые были в „Саламбо“, поскольку мои персонажи принадлежат к той же расе и почти к той же среде».[611]

В последние дни октября месяца он закончил записи и в начале ноября погружается в лихорадочную и изнурительную работу над повестью, сложность которой «пугает его» и которая, по его словам, «может не получиться». В то время как он охвачен творческим порывом, возникают неожиданные трудности: «Слуга (Эмиль), которого я считал преданным, после десяти лет службы оставил меня и безо всякой на то причины, – пишет он принцессе Матильде. – Однако надо философски относиться к этим маленьким несчастьям, равно как и к большим».[612] Впрочем, он очень быстро находит замену своему слуге. Некая Ноэми кажется находкой: «Она служит очень приятно. Она живая, экономная и знает все мои причуды».[613] Он с облегчением вздыхает. В деревне его часто навещает друг Лапорт. Молодой человек мечтает «жениться на богатой особе», Флобер отечески разубеждает его: целибат – единственное состояние, которое позволяет честному человеку жить согласно склонностям своего характера, не считаясь с мнением другого. Однако признает, что иногда по вечерам одиночество угнетает его. Хотя со времени смерти матери прошло четыре года, воспоминания о ней преследуют его. Это наваждение похоже на фетишизм. Время от времени он роется в шкафах, чтобы найти и потрогать платья умершей. Ему кажется, что он прикасается к ней, трогая одежду, которую она часто носила. Пятидесятипятилетний, грузный, полысевший человек с ниспадающими усами, глазами навыкате мечтает снова почувствовать тепло и аромат матери. Однажды вечером он не смог прикоснуться к шали и шляпке умершей и сходит с ума, думая, что Каролина переложила или унесла их, когда его не было. Он пишет ей: «Что ты сделала с шалью и летней шляпкой моей бедной матушки? Я искал их в ящике комода и не нашел. Ты ведь знаешь, что я время от времени люблю смотреть на эти вещи и мечтать. Я ничего не забыл».[614] Неделю спустя, так как Каролина не ответила, он возвращается к тому же: «Что сталось, куда ты положила шаль и садовую шляпку моей бедной матери? Мне нравится смотреть на них и трогать иногда. У меня в этом мире не так много удовольствий для того, чтобы отказаться от этого».[615] Наконец 20 декабря mea culpa:[616] «Я ошибся: я искал не шаль, а старый зеленый веер, который был у матушки во время нашего итальянского путешествия. Кажется, я положил его рядом со шляпкой, на которую часто смотрю с тех пор, как узнал, где она лежит». Та же самая навязчивая идея о прошлом толкает его писать на Новый год Гертруде Теннан: «Спасибо за то, что вы ненавидите современный Трувиль. (Как мы понимаем другу друга!) Бедный Трувиль! Там прошли лучшие дни моей юности. С тех пор, как мы были вместе на пляже, сколько воды утекло. Но ни одна буря, дорогая моя Гертруда, не стерла те воспоминания. Не становится ли прошлое со временем прекраснее? На самом ли деле это было так замечательно, так хорошо? Какой это был красивый уголок земли! Какими красивыми были вы, ваша сестра и моя! О проклятие! Проклятие! Если бы вы были такой же старой холостячкой, как я, вы поняли бы меня лучше. Но нет, вы поймете меня, я это чувствую».

Несмотря на напряженную работу над «Иродиадой», он не уверен в успехе. «В ней чего-то, кажется, не хватает, – пишет он Каролине. – Правда, я уже не вижу ничего. Но почему я в ней не уверен, как это было с моими другими повестями? Как трудно!»[617] Чтобы отдохнуть от ежедневной борьбы со сложностями словаря и синтаксиса, он читает произведения своих собратьев. «Молитву на Акрополе» Ренана, опубликованную в «Ревю де Монд», он принимает восторженно. «Письма Бальзака», напротив, не понравились ему. «Судя по ним, он был хорошим человеком, которого можно было любить, – пишет он Эдмону де Гонкуру. – Но как озабочен денежными делами, и как мало любви к Искусству! Вы заметили, что он о нем ни разу не говорит? Он стремился к Славе, но не к Прекрасному. К тому же он был католиком, легитимистом, собственником, который мечтал о звании депутата и о Французской академии. И при этом невежественный, как пень, провинциальный до мозга костей: роскошь ошеломляет его. Больше всех остальных в литературе его восхищает Вальтер Скотт. В заключение скажу: он для меня – великий человек, но второго ранга. Его конец печален. Какая ирония судьбы! Умереть на пороге счастья». И помечает: «Я предпочитаю „Письма“ господина Вольтера. Его кругозор в них намного шире».[618] На Новый год, «чтобы не страдать от одиночества», он едет в Руан и, дойдя до угла родного сада с домом, едва сдерживает рыдания. Брат встречает его с хмурым видом. Флобер идет на кладбище. Однако присутствие матери больше чувствуется в Круассе, нежели под мрачной надгробной плитой.