Гюстав Флобер - Анри Труайя

Глава XX

«Три повести»

Каждый день приносит Флоберу новый повод для отчаяния. Его физическое расстройство и моральное смятение таковы, что письма становятся похожи на жалобу. «Со мной происходит что-то неладное, – пишет он Жорж Санд. – Мое подавленное настроение зависит, видимо, от чего-то тайного. Я чувствую себя старым, изношенным, все вызывает отвращение. И люди раздражают меня так же, как я сам. Все же я работаю, но без воодушевления, точно тащу тяжелую ношу, а быть может, я и болею от работы, ибо взялся за безумную книгу. Я блуждаю, как старик, в своих детских воспоминаниях… Ничего не жду больше от жизни, кроме листков бумаги, которые нужно вымарать. Кажется, что бреду по бесконечному одиночеству, чтобы прийти неведомо куда. И сам я – та самая пустыня, и путешественник в ней, и верблюд».[574] А госпоже Роже де Женетт рассказывает: «Чувствую себя все хуже. Что со мной, не знаю, и никто не знает; слово „невроз“ объясняет ансамбль изменчивых симптомов и вместе с тем незнание господ врачей.

Мне советуют отдохнуть, только от чего отдыхать? Развлекаться, избегать одиночества и пр. – кучу совершенно невозможных для меня вещей. Я верю только в одно лекарство – время… Судя по сну, у меня, видимо, повреждена голова, ибо сплю по десять-двенадцать часов. Не начало ли это старческого маразма? „Бувар и Пекюше“ настолько завладели мной, что я превратился в них! Их глупость – глупость моя, и я от нее подыхаю. Вот, может быть, и объяснение. Нужно быть сумасшедшим, задумав подобную книгу! Я закончил-таки первую главу и подготовил вторую, в которую войдут химия, медицина и геология – все это на тридцати страницах! И это вместе с второстепенными персонажами, ибо надо создать видимость действия, своего рода историю, дабы книга не производила впечатление философского рассуждения. Угнетает меня то, что я в свою книгу больше не верю».[575] Друзья Флобера в Париже удивлены его прогрессирующей ипохондрией. Флобер рассказывает им, что часто после нескольких часов работы за столом он, поднимая голову, «боится увидеть кого-нибудь позади себя».[576] Временами без видимого повода он задыхается от слез. «Выйдя от Флобера, – помечает Эдмон де Гонкур, – Золя и я разговариваем о состоянии нашего друга, состоянии, он только что в этом признался, которое из-за черной меланхолии выражается в приступах слез. И, говоря о литературе, которая является причиной этого состояния и убивает нас одного за другим, мы удивляемся тому, что вокруг этого знаменитого человека нет сияния. Он известен, талантлив, он очень хороший человек и очень гостеприимный. Почему же кроме Тургенева, Доде, Золя и меня на этих открытых воскресеньях никого не бывает? Почему?»[577]

Флобер переехал с улицы Мурильо и живет теперь в квартире, смежной с квартирой, которую Комманвили наняли на шестом этаже дома в предместье Сент-Оноре, в конце бульвара Рен-Тропез (сегодня проспект Ош). Здесь он принимает по воскресеньям своих близких друзей. Когда Эдмон де Гонкур сообщает ему о смерти Мишеля Леви, он достает из бутоньерки орден Почетного легиона, который не носил с тех пор, как им был награжден издатель. «Нет, я не обрадовался смерти Мишеля Леви, – пишет он Жорж Санд. – И даже завидую этой тихой смерти. Что ж! Этот человек сделал мне много плохого. Он глубоко оскорбил меня. Правда, я чрезмерно чувствителен; то, что других царапает, меня раздирает». И заключает: «Подагра, во всем теле боль, непреодолимая меланхолия. Книга, которую пишу, кажется совершенно ненужной и рождает в душе бесконечные сомнения. Вот что со мной происходит! Добавьте к этому заботу о деньгах и печальные воспоминания о прошлом… Ах! Я давно съел свой белый хлеб, и краски наступающей старости далеко не веселы».[578] Мелкие неприятности, самые банальные происшествия воспринимаются им как роковые знаки. Он отдает себе отчет в этом умственном расстройстве и делится с племянницей: «Вчера, когда я выходил от тебя (в Париже), входная дверь за мной не захотела закрыться. Что-то ее держало. Напрасно я старался захлопнуть ее, она сопротивлялась: оказалось, твоя консьержка в то время, как я выходил, хотела войти. Так-то! Эта самая обычная вещь не помешала мне увидеть в темноте своего рода знак. Меня держало прошлое».[579]

Впрочем, у него есть реальный повод для беспокойства. Эрнест Комманвиль, который управляет его имуществом, пустился в рискованные спекуляции. Его дело заключается в том, что он распиливает на своем заводе в Дьеппе лес, который покупает в Швеции, России, Центральной Европе. Он взял за правило продавать лес, не расплатившись с поставщиками. В 1875 году неожиданное понижение курса расстраивает его расчеты и почти доводит до банкротства. «Если твой муж выпутается, – пишет Флобер в том же письме племяннице, – если я увижу, что он снова зарабатывает деньги и уверен, как и раньше, в будущем, если в Довиле я буду иметь десять тысяч ливров ренты, так, чтобы не бояться бедности, и если буду доволен Буваром и Пекюше, думаю, что больше не стану жаловаться на жизнь». Достаточно разыграться бури над Круассе, а он принимает ее за стихийное бедствие. Он в отчаянии, узнав о долгах Эрнеста Комманвиля. Миллион пятьсот тысяч франков. Где найти такую сумму? Не придется ли Каролине, доведенной до разорения, продать Круассе, владелицей которого она является, чтобы расплатиться с кредиторами мужа? «Всю жизнь я отказывал сердцу в самой необходимой пище, – пишет Флобер племяннице. – Я вел жизнь, исполненную труда, суровую. И что же! Я больше не могу! Я на грани сил. Слезы душат меня, я не могу себя сдержать. К тому же мысль о том, что у меня больше не будет собственной крыши над головой, моего home (дома), мне непереносима. Я смотрю теперь на Круассе глазами матери, которая, глядя на своего чахоточного ребенка, спрашивает себя: „Сколько он еще протянет?“ И не могу свыкнуться с мыслью о том, что мне придется, может быть, с этим расстаться навсегда».[580] Круассе настолько дорог ему, что, думает он, если у него отнимут эту спасительную раковину, он умрет. Он смотрит на стены, мебель, которые хранят воспоминания о матери, и вопрос – ради чего жить? – встает перед ним с трагической силой. Однако он не может требовать от Каролины, чтобы она отказалась от продажи. Счастье племянницы вполне оправдывает это расставание. «Твое разорение причиняет мне невыразимые страдания, дорогая Каро! Твое сегодняшнее разорение и твое будущее. Разорение – не шутка! Никакие высокие слова о смирении и жертвенности отнюдь не утешают меня, отнюдь!.. Я не говорю о переезде. Делай, как сочтешь нужным. По мне – все будет хорошо».[581]