Я учился жить... (СИ) - "Marbius"

Генка, пребывавший в состоянии влюбленного слабоумия, разместил в центре своего рабочего стола фотографию Локи на руках у Оскара. То есть видны были только хорек и руки с примечательным обилием фенечек, браслетов и экстравагантных колец, но Глеб не сомневался ни на секунду, зачем эта фотография. У него самого до сих пор на столе стояла одна такая, с мостками и ивой, и только он знал, кто под ней спал, когда Глеб делал этот снимок. Присмотревшись, можно было угадать контуры тела. Разглядеть – с трудом; Глеб мог, потому что знал. Фотография стояла так, чтобы быть незаметной другим, но чтобы Глеб всегда мог бросить на нее взгляд. Генка сначала похвастался своей перед Глебом, затем устроил сентиментальную комедию с выбором места, а потом пригласил Глеба «на оценить». Глеб шел туда с подозрением, что Генку опять распирает любопытство, и оказался прав, когда тот беспечным тоном поинтересовался, как там этот его питомец, допущен ли снова во все комнаты и ведет ли себя прилично. Глеб посмотрел на него, ухмыльнулся как можно более многозначительно и перевел взгляд на Локи. Генка чуть не подпрыгнул на месте, но дальше на рожон лезть не решился. Глеб выпил предложенный чай с какими-то хитрыми ватрушками, которые были сделаны Оскаром и которые следовало вкушать с благоговейной физиономией под угрожающим Генкиным взглядом, смягчившимся только после обильных комплиментов. Глеб с трудом сдерживал улыбку, думая, что Генка тот еще эксгибиционист – с таким рвением тот стремился показать всем и каждому, что не один. Не одна барышня закручинилась, упустив из своих цепких коготков такого знатного холостяка, а Генка знай себе дефилировал по помещениям с по-индюшачьи выпяченной грудью и намекал всем, кто хотя бы подозревался в наличии свободного времени, что у него серьезные отношения и это так здорово!

После периода невнятных, неопределенных и ни к чему не обязывавших отношений с Макаром, которые Глеб позволил себе, он снова вернулся к попытке вести себя благоразумно. Его даже совесть помучила, что он так легко воспользовался собственным положением и легкомыслием Макара; но на младой возраст последнего скидку стоило делать крайне осмотрительно, а на недостаток жизненного опыта тем более – голова у Макара на плечах все-таки была, и Глеб подозревал, что парень пользовался ей по назначению куда чаще, чем можно было бы думать и чем сам Макар позволял заподозрить. И вообще этот период, когда они не только сосуществовали с соблюдением весьма условных ролей нанимателя и наемного работника, но еще и сожительствовали, был странным. Ни со стороны Глеба, ни со стороны Макара не было привнесено чувств, эмоций, достойных полновесного и насыщенного романа; при этом за простую бессмысленную и легковесную интрижку это их сожительство тоже сойти не могло: Глеб не желал принять этого, потому что для легкомысленного перепиха их сожительство было слишком регламентированным, и в нем достаточно было черт, которые и позволяли ему с оптимизмом оценивать его как стабильное и достаточно перспективное.

Глеб с легким недоумением оглядывался назад и признавал, что как и глубоководная рыба, привыкшая к огромному давлению, холоду и темноте, оказывается совершенно неспособной существовать в теплых и легких прибрежных водах, да еще и под солнцем, он, бумажный червь, все время погруженный в документы, оказался неготовым к тому, как изменилось отношение к нему людей. Казалось бы: незаметный юрисконсульт, существовавший на задворках общественной жизни и бывший если и не изгоем, то чем-то близким к тому, оказывается сначала личным помощником, через которого проходят все бумаги, направляемые Тополеву, а затем и заправляет всей юридической службой не самой маленькой компании. И как Глеб оказался сначала объектом пристальных, но редких взглядов, а потом пристального и постоянного изучения, он сам не осознал. Вот только что вселялся в новый кабинет, привыкая подниматься на последние этажи и перемещаясь по коридорам, в которых его по-прежнему не замечали, а вот к нему обращаются по имени отчеству все, даже те, кого он видел в первый раз. Глеб упорно цеплялся за свою неприметность, в которую, как выяснилось, верил только он; а помимо этого, он познакомился с Денисом, потерял его – и все это на фоне своего настойчивого заблуждения, что его не замечают. И сколько бы времени Глеб недооценивал свою значимость, если бы не повышенное любопытство Тополева и Генки, сколько времени он существовал бы в своей башне из слоновой кости, пестуя личную трагедию, неизвестно. Оказаться открытым всем ветрам и непогодам было больно, и было здорово ощущать себя живым.

Траур, к которому Глеб приучил себя и в котором находил куда большее, чем он хотел, разрушительное удовольствие, истончился под воздействием любопытного носа и общей настырности Макара. Глеб даже оказался в состоянии называть себе самому имя Дениса и говорить о нем с другими. Хотя бы за это стоило быть благодарным Макару. Единственным, что вызывало недовольство у Глеба, которое было направлено в первую очередь на себя самого, оставалось то попустительство, с которым он принял смену парадигмы их отношений и полное отсутствие попыток как-то их утвердить. Для него самого было важным знать, что у обеих сторон есть права и обязанности, принятые на себя добровольно, которым следуют, пусть это и непросто. Глеб принял это по умолчанию, совершенно проигнорировав, что Макар и по типу личности непохож на него, и по жизненному опыту и по ожиданиям, которые приводили его к Глебу. Он, прошедший через серьезную, очень основательную связь, в которой временами полностью растворялся, и не особо преуспевший в простых, легкомысленных контактах с прохожими, оказался для Макара чем-то вроде якоря, вроде родителя, учителя и старшего товарища, привлекая его и своей глубиной и загадочностью, своим постоянством, которого Макару, похоже, очень не хватало. И по здравом размышлении Глеб не удивлялся тому, что Макар оказался в его постели, затем выкинутым из нее, а потом и до сих пор не оставлявшим надежды в нее вернуться. Это для Глеба секс был логичным, полноценным, но все-таки не самым главным атрибутом постоянной и по возможности длительной связи. Для Макара это была обычная физиологическая реакция. Не вылез он, с точки зрения психологии, из того возраста, когда разные действия и состояния воспринимаются разрозненно, и человек пока еще не в силах обработать их в цельную картину с многочисленными связями и подчинениями; у него хватало реакций, которые еще раз свидетельствовали о затянувшейся пубертатности. С другой стороны, он и не обещал стать человеком, способным на абсолютную верность; хорошо хоть, что у Макара появились мозги не бравировать этим. Глеб, не первый день думавший над этим, признавался себе, что ему нравилось общество Макара, его неуемность и жизнелюбие. И Глеб был бы не против снова отдавать часть своей жизни Макару, но.

Это «но» было очень сложно формулировать. С одной стороны, Глеб уже озвучивал это. С другой – с другой, он не был уверен, насколько искренне он готов принять Макара со всеми достоинствами и недостатками. Одно было Глебу ясно: решение Макара снова начать все должно быть осознанным и добровольным и по возможности быть его личной инициативой, чтобы он и только он был за него ответственным. Можно было бы выдавить из него признание никогда и ни за что не ходить на сторону, но едва ли Макар окажется в состоянии следовать ему стопроцентно. И Глеб не был уверен, что для него самого безупречная верность молодого, здорового и порывистого парня представлялась как что-то совершенно необходимое и настолько возможное. Впрочем, все это софистика, вопрос оставался в том, что думает об этом сам объект размышлений Глеба.

Телефонный звонок, от неожиданной трели которого Глеб вздрогнул, был воспринят им с благодарностью – такая возможность оставить в стороне все эти мудрствования. Номер удивил его еще больше.

- Здравствуйте, Глеб Сергеевич, - официально начал Андрей. – Тут такое дело, Макар внизу. Вы не могли бы спуститься?

- Добрый вечер, - Глеб прозвучал ровно, но холодные щупальца опасений мгновенно обвили сердце и начали его сжимать в тон пульсу и пока неопасно. – Что-то случилось?