Молодые львы - Ирвин Шоу

– Нет.

– К тому же я не могу долго сопротивляться. Когда мне было четырнадцать лет, я болел воспалением легких и с тех пор быстро устаю. Врач меня даже освобождает от походов. А попробуй скажи такое этому подлецу Рикетту или еще кому-нибудь из них, – с горечью добавил он. – С тех пор как Аккерман нокаутировал меня, они обращаются со мной так, словно я продал немецкой армии военные секреты. Я держался сколько мог, ведь правда? Я стоял, а он бил и бил меня, но я долго не падал, разве это не правда?

– Правда, – согласился Майкл.

– Этот Аккерман прямо бешеный, – продолжал Брейлсфорд, – хоть маленький, а до чего злой. Не люблю связываться с такими людьми. В конце концов, он же разбил нос в кровь даже Доннелли, правда? А ведь Доннелли дрался в «Золотой перчатке». Чего же, черт побери, можно ожидать от меня?

– Ладно, – сказал Майкл, – все это я знаю. Что еще ты хотел сказать?

– Мне все равно житья не будет в этой роте. – Брейлсфорд отбросил зубочистку и печально уставился на пыльный плац. – А сказать я хотел то, что и тебе житья здесь не будет.

Майкл остановился и резко спросил:

– Что такое?

– Только ты да тот еврей обошлись тогда со мной как с человеком, – сказал Брейлсфорд, – и я хочу помочь тебе. Я хотел бы помочь и ему, если бы мог, честное слово…

– Ты что-нибудь слышал? – спросил Майкл.

– Да, – ответил Брейлсфорд. – Его поймали прошлой ночью на острове Губернатора в Нью-Йорке. Запомни, что никто об этом не должен знать – это секрет. Но я-то знаю, потому что все время сижу в ротной канцелярии…

– Я никому не скажу. – Майкл сокрушенно покачал головой, представив себе Ноя в руках военной полиции, одетого в синюю рабочую форму с большой белой буквой Р[52], нанесенной по трафарету на спине, и шагающего впереди вооруженной охраны. – Как он себя чувствует?

– Не знаю, ничего не говорят. Колклаф дал нам на радостях по глотку виски «Три перышка». Вот все, что я знаю. Но я не об этом-хотел тебе сказать. Дело касается самого тебя. – Брейлсфорд сделал паузу, явно предвкушая эффект, который он сейчас произведет. – Твое заявление о зачислении в офицерскую школу, – произнес он, – то, что ты давно подавал…

– Ну? Что с ним?

– Оно вчера пришло обратно. Отказано.

– Отказано? – тупо переспросил Майкл. – Но я прошел комиссию, и я…

– Оно вернулось из Вашингтона с отказом. Двое других ребят из нашей роты приняты, а ты нет. ФБР сказало «нет».

– ФБР? – Майкл пристально посмотрел на Брейлсфорда, подозревая, что это хитро задуманная шутка, что его разыгрывают. – Причем же здесь ФБР?

– Оно проверяет всех, и тебя проверили. Они говорят, ты не годишься в офицеры: нелоялен.

– Ты меня разыгрываешь?

– На кой черт мне тебя разыгрывать? – обиделся Брейлсфорд. – Хватит с меня шуток. ФБР говорит, что ты нелоялен, вот и все.

– Нелоялен. – Майкл в раздумье покачал головой. – В чем же это выражается?

– Ты красный, – сказал Брейлсфорд, – они нашли это в твоем личном деле, «в досье», как говорят в ФБР. Тебе нельзя доверять сведения, которые могут быть полезны для врага.

Майкл рассеянно смотрел на плац. На пыльных островках травы лежали солдаты, двое лениво перебрасывались бейсбольным мячом. Над опаленной рыжей землей и увядшей зеленью под легким ветерком трепетал на мачте звездный флаг. А где-то в Вашингтоне сидел за столом человек, который в то время, возможно, смотрел на такой же точно флаг на стене своего кабинета, и этот человек спокойно и безжалостно записал в его личное дело: «Нелоялен. Связан с коммунистами. Не может быть рекомендован».

– Испания, – сказал Брейлсфорд. – Это имеет какое-то отношение к Испании. Мне удалось подглядеть в их бумажке. Разве Испания коммунистическая?

– Не совсем.

– Ты когда-нибудь был в Испании?

– Нет, я помогал организовать комитет, который отправлял туда санитарные машины и консервированную кровь.

– На этом тебя и поймали, – сказал Брейлсфорд. – Тебе этого не скажут. Скажут, что у тебя нет необходимых командирских качеств или что-нибудь вроде этого, но я говорю тебе правду.

– Спасибо, – сказал Майкл, – большое спасибо.

– Чепуха! – воскликнул Брейлсфорд. – Хоть ты обращаешься со мной как с человеком. Послушай меня. Постарайся добиться перевода. Если уж мне не будет жизни в этой роте, то тебе тем более. Колклаф помешан на красных. Теперь до самой отправки за океан тебя будут гонять в наряд на кухню, а в наступлении тебя первого пошлют в разведку. Я и цента не поставлю на то, что ты выйдешь оттуда живым.

– Спасибо, Брейлсфорд. Постараюсь воспользоваться твоим советом.

– Конечно, – сказал Брейлсфорд. – В армии надо уметь спасать свою шкуру. Будь уверен, здесь никто о тебе не позаботится. – Он достал другую зубочистку и принялся ковырять в зубах, время от времени рассеянно сплевывая. – Помни, – предупредил он, – я не говорил тебе ни слова.

Майкл кивнул головой, и Брейлсфорд ленивой походкой направился вдоль плаца в ротную канцелярию, где ему не было жизни.

Издалека, через тысячи миль гудящих проводов, Майкл услышал слабый металлический голос Кэхуна.

– Да, это Томас Кэхун. Я согласен оплатить вызов рядового Уайтэкра…

Майкл закрыл дверь телефонной будки отеля «Ролингз». Он совершил длительную поездку в город, потому что не хотел говорить по телефону из лагеря, где кто-нибудь мог подслушать его.

– Говорите, пожалуйста, не больше пяти минут, – предупредила телефонистка, – другие ждут.

– Хэлло, Том, – сказал Майкл, – не думай, что я обеднел, просто у меня не оказалось нужных монет.

– Хэлло, Майкл, – приветливо ответил Кэхун. – Не беспокойся, я убавлю на эту сумму свой подоходный налог.

– Том, слушай меня внимательно. У тебя нет знакомых в Управлении культурно-бытового обслуживания войск в Нью-Йорке, из тех людей, что ставят пьесы, организуют развлечения в лагерях и так далее?

– Есть кое-кто, с кем я постоянно работаю.

– Мне надоело в пехоте, – сказал Майкл, – не попытаешься ли ты устроить мне перевод? Я хочу уехать из Штатов. Подразделения этой службы чуть не ежедневно отправляют за границу. Не можешь ли ты меня устроить в одно из них?

На другом конце провода наступила короткая пауза.

– А-а, – протянул Кэхун, и в его голосе послышался оттенок разочарования и укора. – Конечно могу, если ты этого хочешь.

– Сегодня вечером я отправлю тебе спешное письмо, в котором сообщу свой личный номер, воинское звание и наименование части. Тебе это понадобится.

– Хорошо, – ответил Кэхун все еще с некоторым холодком. – Я сразу же займусь этим.

– Извини меня, Том, – сказал Майкл, – но я не могу объяснить тебе по телефону, почему я так поступаю. С этим придется подождать, пока я не приеду.

– Ты знаешь, что мне не нужно никаких объяснений. Я уверен, что у тебя есть на то свои причины.

– Да, у меня есть причины. Еще раз благодарю. Ну, а теперь я должен закончить разговор. Здесь ожидает один сержант, он хочет позвонить в родильный дом в Даллас-Сити.

– Желаю успеха, Майкл, – сказал Кэхун, и Майкл явственно ощутил, что Кэхуну пришлось сделать над собой усилие, чтобы эти слова прозвучали тепло.

– До свидания, надеюсь, что скоро увидимся.

– Конечно, – ответил Кэхун. – Конечно увидимся.

Майкл повесил трубку, открыл дверь будки и вышел. В будку быстро вошел высокий техник-сержант с печальным лицом. Держа в руке горсть монет по двадцать пять центов, он тяжело опустился на скамеечку под телефоном.

Майкл вышел на улицу и пошел по тротуару, освещенному тусклым светом от неоновых вывесок баров, в конец квартала, где находилось помещение, предназначенное для отдыха солдат. Он сел за один из длинных столов, за которыми сидели солдаты. Одни из них спали, неловко развалившись на потертых стульях, другие что-то старательно писали.

«Я делаю то, – подумал Майкл, пододвигая к себе лист бумаги и открывая автоматическую ручку, – чего обещал себе никогда не делать, чего никогда не смог бы сделать ни один из этих усталых, простодушных парней. Я использую своих друзей, их влияние, выгоды своего прежнего положения. Разочарование Кэхуна, пожалуй, вполне законно. Нетрудно представить, что сейчас должен думать Кэхун, сидя в своей квартире у телефона, по которому он только что говорил со мной. „Все интеллигенты одинаковы, – вероятно, думает он, – что бы они ни говорили. Когда дело принимает серьезный оборот, они идут на попятную. Как только становится слышнее грохот орудий, они вдруг обнаруживают, что у них есть более важные дела в другом месте…“

Нужно будет рассказать Кэхуну о Колклафе, о чиновнике из ФБР, который одобряет Франко, а не Рузвельта, о том, что твоя Судьба висит на кончике его пера и некуда на него жаловаться, негде искать справедливости. Нужно рассказать Кэхуну об Аккермане и о десяти кровопролитных боях на глазах безжалостной роты. Нужно рассказать о том, что значит быть в подчинении у человека, который хочет, чтобы тебя убили. Штатским трудно понять такие вещи, но он постарается объяснить. Существует огромная разница между гражданскими и армейскими условиями жизни. Американский гражданин знает, что он всегда может направить свое дело властям, которым доверено вершить правосудие. А солдат… Стоит надеть первую пару армейских ботинок, и сразу теряешь всякую надежду, что кто-нибудь услышит твою жалобу. «Жалуйся своей бабушке, приятель, никому нет дела до твоих горестей».