Мандарины - Симона Бовуар

— Ты мне веришь? — робко спросила она.

— Я тебе верю. — Он прижал ее к себе. — Не будем больше говорить об этом, — сказал он, — не будем говорить ни о чем. Пойдем к тебе. Пойдем скорее.

Судебный процесс над месье Ламбером начался в Лилле в конце мая; безусловно, ему помогло выступление сына, к тому же он, верно, пустил в ход немалые связи и был оправдан. «Тем лучше для Ламбера», — подумал Анри, узнав о решении суда. Четыре дня спустя Ламбер работал в редакции, когда ему позвонили из Лилля: его отец, который собирался приехать в Париж вечерним скорым поездом, выпал из вагонной двери; его состояние было очень тяжелым. Однако через час стало известно, что умер он сразу. Не вымолвив ни слова, Ламбер сел на мотоцикл, а когда вернулся после похорон в Париж, спрятался у себя и не подавал признаков жизни.

«Надо зайти повидать его, сегодня же и зайду», — решил Анри после нескольких дней молчания; напрасно он пытался звонить, Ламбер выключил телефон. «Скверное дело», — твердил Анри, бросая растерянный взгляд на лежавшие на столе бумаги. Этот человек был стар и не очень симпатичен, к тому же Ламбер испытывал к нему больше жалости, чем любви, однако Анри не удавалось отмахнуться от этой истории. Странная прихоть судьбы: сначала приговор, а затем несчастный случай. Он попытался сосредоточить свое внимание на машинописных страницах.

«Полдень. Придет Жозетта, а я так и не успел пробежать досье», — с раскаянием корил он себя. Караганда, Чарджоу, Узбекистан: ему не удавалось вдохнуть жизнь в эти варварские названия и цифры. Между тем желательно было, чтобы он ознакомился с бумагами до собрания, которое должно состояться во второй половине дня. По правде говоря, если они не заинтересовали его, то потому, что он не очень им доверял. Да и какое доверие может вызвать документ, переданный Скрясиным? Существовал ли этот таинственный советский служащий, сбежавший из красного рая специально для того, чтобы огласить подобную информацию? Самазелль утверждал, что да, он уверял даже, будто установил его личность, но Анри сомневался. Он перевернул страницу.

— Ку-ку.

То была Жозетта, закутанная в широкое белое пальто с распущенными по плечам прекрасными волосами; не успела она закрыть дверь, как Анри встал и заключил ее в объятия. Обычно, с самого первого их поцелуя, он попадал в замкнутый миниатюрный мир с бессмысленными игрушками; сегодня перевоплощение проходило труднее, чем всегда, заботы не отпускали его.

— Так это здесь ты обитаешь? — весело сказала она. — Я понимаю, почему ты никогда не приглашал меня: здесь очень некрасиво! А куда ты ставишь книги?

— У меня их нет. Прочитав книгу, я даю ее друзьям, а они, как правило, ее не возвращают.

— Я считала, что писатель живет среди стен, уставленных книгами. — Она с сомнением смотрела на него: — Ты уверен, что ты настоящий писатель?

Он рассмеялся.

— Во всяком случае, я пишу.

— Ты работал? Я пришла слишком рано? — спросила она, усаживаясь.

— Дай мне пять минут, и я полностью твой, — ответил он. — Хочешь посмотреть газеты?

Она слегка поморщилась:

— Есть колонки происшествий?

— Я думал, ты начала наконец читать политические статьи, — с упреком сказал он. — Нет? С этим уже покончено?

— Я не виновата, я пыталась, — оправдывалась Жозетта. — Но фразы бегут у меня перед глазами. Мне кажется, что все это меня не касается, — с несчастным видом добавила она.

— Тогда развлекайся историей с повешенным в Понтуазе, — сказал он. Норильск, Игарка, Абсагашев. Названия, цифры по-прежнему оставались

мертвыми. У него тоже фразы бежали перед глазами, и ему казалось, что все это его не касается. События происходили так далеко, совсем в другом мире, о котором очень трудно судить.

— У тебя есть сигарета? — тихонько спросила Жозетта.

— Да.

— И спички.

— Вот. Почему ты говоришь шепотом?

— Чтобы не мешать тебе.

Он со смехом поднялся.

— Я кончил. Куда мы пойдем обедать?

— В «Иль Борроме», — решительно заявила она.

— Это то самое сверхмодное кабаре, которое открылось позавчера? Нет, прошу тебя, найди что-нибудь другое.

— Но... я заказала для нас столик, — сказала она.

— Можно и отказаться.

Он протянул руку к телефону, она остановила его:

— Нас там ждут.

— Кто ждет?

Она опустила голову, и он повторил:

— Кто нас ждет?

— Это мамина идея; мне надо сразу же начинать рекламу. «Иль» — это то место, о котором все говорят. Мама попросила журналистов устроить мне интервью с фотографиями в духе того, что: «Автор беседует с исполнительницей...»

— Нет, дорогая, — сказал Анри. — Фотографируйся сколько угодно, но только без меня.

— Анри! — В глазах Жозетты стояли слезы; она плакала с детской непосредственностью, которая переворачивала ему душу. — Я специально сшила это платье, я была так довольна...

— Есть другие приятные рестораны, где нам будет хорошо.

— Но раз меня ждут! — с отчаянием сказала Жозетта; она смотрела на него своими огромными, полными слез глазами. — Послушай, ты ведь можешь что-нибудь сделать для меня.

— Любовь моя, а что ты для меня делаешь?

— Я? Но я...

— Да, ты... — весело ответил он. — Но ведь и я тоже... Она не смеялась.

— Это разные вещи, — серьезно сказала она. — Я женщина.

Он снова засмеялся, подумав: «Она права, тысячу раз права: это разные вещи».

— Тебе так нужен этот обед? — спросил он.

— Ты не понимаешь! Это необходимо для моей карьеры. Если хочешь добиться успеха, надо бывать на людях и заставлять говорить о себе.

— Главное, надо хорошо делать то, что делаешь; играй хорошо, и о тебе будут говорить.

— Я хочу, чтобы все шансы были на моей стороне, — сказала Жозетта. Выражение ее лица стало суровым: — Ты думаешь, это весело, просить у мамы милостыню? И чтобы, когда я прихожу в ее салоны, она мне при всех выговаривала: «Почему ты носишь сабо?» Думаешь, это весело?

— А что такое с твоими туфлями? Они очень красивые.

— Они хороши для завтрака на природе, но для города чересчур спортивны.

— Ты всегда казалась мне такой элегантной...

— Потому что ты ничего в этом не понимаешь, дорогой, — с грустью сказала она. И пожала плечами. — Ты не знаешь, что такое жизнь женщины, которая не добилась успеха.

Он положил ладонь на ее нежную руку со словами:

— Ты добьешься успеха. Поехали фотографироваться в «Иль Борроме». Когда они спустились с лестницы, она спросила:

— У тебя есть машина?

— Нет. Мы возьмем такси.

— А почему у тебя нет своей машины?

— Ты еще не заметила, что у меня нет денег? Думаешь, у тебя не было бы самых красивых в Париже туфель?

— Но почему у тебя нет денег? — спросила она, когда они сели в такси. — Ты еще умнее, чем мама и Дюдюль. Ты не любишь деньги?

— Деньги все любят; но, чтобы их действительно иметь, нужно любить их больше всего на свете.

Жозетта задумалась.

— Я не люблю деньги больше всего на свете, но люблю вещи, которые на них покупают.

Он обнял ее за плечи.

— Возможно, моя пьеса сделает нас богатыми, тогда мы купим тебе вещи, которые ты любишь.

— И ты будешь водить меня в красивые рестораны?

— Иногда, — весело отвечал Анри.

Однако он чувствовал себя неуютно, когда шел по цветущему саду под взглядами шикарно разодетых женщин и мужчин с холеными лицами. Кусты роз, старая липа, радужная веселость залитой солнцем воды — вся эта продажная красота оставляла его равнодушным, и он спрашивал себя: «Какого черта я здесь делаю?»

— Красиво, правда? — с жаром спросила Жозетта. — Обожаю природу, — добавила она. Радостная улыбка преобразила ее приученное к смирению лицо, Анри тоже улыбнулся:

— Очень красиво. Что ты будешь есть?

— Думаю, грейпфрут и жареное мясо, — с сожалением сказала Жозетта. — Из-за фигуры.

В зеленом полотняном платье, открывавшем ее бархатистые, упругие руки, она выглядела очень юной, и если отбросить личину утонченной женщины, как, по сути, она была естественна! Вполне нормально, что ей хотелось преуспеть, показать себя, красиво одеваться и развлекаться; у нее было то огромное преимущество, что она со всей искренностью признавалась в своих желаниях, не заботясь о том, какие они: благородные или гнусные. Даже если ей случалось лгать, она была более правдивой, чем Поль, которая никогда не лгала; было много лицемерия в возвышенных правилах, которые придумала себе Поль; Анри представил себе тот надменный вид, с каким она взглянула бы на эту мишурную роскошь, и удивленную улыбку Дюбрея, испуганный взгляд Анны. Они все с удрученным видом покачают головой, когда появятся эти фотографии и это интервью.

«Что и говорить, мы все немного пуритане, — подумал он. — В том числе и я. А все потому, что терпеть не можем, когда нам тычут в лицо наши привилегии». Ему хотелось избежать этого обеда, чтобы не признаваться самому себе в том, что у него есть возможность позволить себе такое. «А между тем в Красном баре в кругу друзей я не считаю денег, которые спускаю за один вечер». Он наклонился к Жозетте: