Золотой век - Дмитрий Дмитриев

— Ты, зачем?..

— Я поеду, папа, я должна это сделать…

— Пожалуй, поедем, только едва ли Серебрякову от твоего присутствия в Петербурге легче будет.

— Папа, Сергей Дмитриевич теперь нуждается в нашем участии. Исполняя ваше желание, я… я не признаю его за своего жениха, хоть это тяжело и больно мне, но вам не угодно и из вашего повиновения я не выйду, но любить его, жалеть и плакать о его горькой участи, запретить это не в вашей власти, — почтительно, но твердо промолвила княжна.

— Напрасно ты меня упрекаешь, это было прежде, но теперь я, кажется, сказал, что ты вольна располагать собой, и если нам удастся выгородить Серебрякова, то есть доказать его невиновность, хотя я заранее знаю, что он не виновен, — русский офицер никогда не может быть сообщником злодея, повторяю, если он будет оправдан, то… то…

— Папа, оставим говорить про то, что будет. Я, в свою очередь, повторяю вам, милый папа, что из вашего повиновения я не выйду.

— Знаю, ты добрая, послушная дочь.

— Так вы позволите, папа, и мне собираться в дорогу?

— Да, да, собирайся… Скажи о том и тетке, она, наверное, от нас не отстанет и с тобою не расстанется! — Говоря эти слова, князь Платон Алексеевич был прав.

Княжна Ирина Алексеевна, несмотря на свою болезнь, не решилась расстаться с своей племянницей хотя и на короткое время и стала собираться в Петербург.

Спустя дня три после описанного из ворот княжеского дома выехала дорожная карета, запряженная в шесть лошадей.

В карете сидел князь Полянский с княжнами. Позади кареты выехал дорожный возок. В возке сидел камердинер княжеский, Григорий Наумович, с своим племянником Мишухой Трубой, который, несмотря на то что в благодарность от князя получил вольную, а также и денежную награду, не оставил князя и по-прежнему продолжал ему служить.

Князь назначил его своим вторым камердинером.

В возке сидела также и наперсница княжны Наташи, Дуня.

Как карета, так и возок выехали в Тверскую заставу и быстро поехали по большой Питерской дороге.

LXXXVIII

Сергея Серебрякова привезли в Петербург.

В военной коллегии допросили его и взяли письмо, которое вручала ему государыня для передачи фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому.

Во время своего несчастья он хранил письмо это, как святыню.

После допроса Серебрякова отправили в Шлиссельбургскую крепость и посадили в отдельном каземате.

Каземат имел квадратную форму, был совершенно темный, с серыми, мрачными стенами.

Слабый свет едва проникал в маленькое оконце, устроенное в двери.

В углу пук прелой соломы должен был служить постелью бедному Серебрякову.

Ни скамьи, ни стола в каземате не было.

Когда Сергей Серебряков, по воле судьбы, очутился в этом «каменном мешке», на него нашел какой-то ужас, близкий к отчаянию.

Царивший в каземате мрак, сырость, удушливый воздух — все это произвело удручающее впечатление на бедного офицера.

И притом могильная тишина делала каземат его похожим на гроб.

Серебряков пробовал рассмотреть свое жилище и сколько ни вглядывался, не мог ничего рассмотреть, потому что оконце, как уже мы сказали, выходило в полутемный коридор.

— За что, за что же это страдание?.. — вырвалось у Серебрякова из наболевшей груди.

И он с бессилием опустился на прелую солому.

Долго так сидел он, опустив голову. Пробовал крикнуть, но вместо крика из его груди вырвался какой-то стон.

Каземат был так мал, что звук замирал в нем.

— Надолго ли засадили меня в этот ужасный гроб, может, навсегда, на всю жизнь!.. Уж лучше бы меня убили, расстреляли, повесили, чем так мучить… Такой жизни я не вынесу и разобью себе голову об эти каменные стены!.. — выговорил вслух Серебряков.

И дума за думой, одна тяжелее другой, туманили его голову.

Мысль о самоубийстве не покидала его.

— Подожду, — если скоро не выпустят, то я размозжу себе голову. Господь мне простит. Лучше разом окончить, чем мучиться…

Усталый, разбитый продолжительной дорогой, Серебряков заснул тяжелым сном.

Он часто просыпался, метался, стонал.

Так прошла мучительная ночь.

Слабый свет, проникший в окно, упал на проснувшегося Серебрякова и осветил немного его мрачное жилище.

Он хотел встать, но не мог. Все тело у него ныло, болело.

Серебряков сел, прижавшись спиною к сырой стене.

Во рту у него пересохло, губы трескались. Ему хотелось пить. Голова, болела и кружилась. Веки отяжелели и распухли.

— Хоть бы глоток воды… — слабо говорил он.

И, как бы в ответ на это, загремел замок, очевидно дверь кто-то отпирал.

Вот она отворилась, и появился старик тюремщик; в одной руке он держал глиняный кувшин с водой, прикрытый куском черного хлеба, а в другой была деревянная чашка с каким-то «хлебовом».

Молча поставил тюремщик воду и еду, хотел уйти.

— Ради Бога, одну только минутку побудь, — с мольбою в голосе обратился Серебряков к тюремщику.

— Что надо? — хмуро ответил тот.

— Скажи, долго меня будут здесь, в этом гробу, держать?

— Не знаю.

— Нет, ты знаешь, только не хочешь сказать. Заклинаю тебя Богом, скажи!..

— Не знаю.

— А в чем меня обвиняют? За что морят здесь? — со стоном воскликнул бедный Серебряков.

— Не знаю! — было ему ответом.

Дверь затворилась; замок загремел. И опять злополучный Серебряков очутился один-одинешенек в мрачном каземате Шлиссельбургской крепости.

Так текли дни, недели, целые месяцы. Серебряков под гнетом своего несчастья сделался безучастен теперь уже ко всему и покорился своей участи.

Он был верующий христианин и это спасло его от отчаяния, а также от мысли о самоубийстве.

Только по слабому свету, проникавшему в оконце, мог отличить заключенный день от ночи.

Много передумал Серебряков, сидя в каземате крепости.

Но теперь он даже и думать перестал.

Сядет на солому, прижмется спиною к стене, уставит свой взгляд на оконце и так сидит целые часы без думы, без мысли.

Но вот свет, проникавший в оконце, начинает тускнеть, стало быть, наступает вечер, а там и ночь.

Серебряков ложится на солому.

«Все забыли, все оставили, никому не нужен. А княжна… И ей нет дела до моего несчастия, а, может, она жалеет меня и хотела бы помочь, да не знает, где я, что со мной. Наверное, княжна уже замужем. Ох, хоть бы весточку какую-нибудь услыхать, да от кого ее услышишь», — так однажды размышлял Серебряков.

Но вот звуком отпираемой двери его размышления были прерваны.

В отворенную дверь каземата Серебрякова быстро вошел, в сопровождении тюремщика, какой-то статный, красивый вельможа, в придворном мундире, залитом золотом.

— Вы офицер Серебряков? — резко спросил вошедший, пристально осматривая заключенного.

— Да, я, — удивляясь неожиданному важному гостю, ответил Серебряков.

— Вы обвиняетесь в измене. Вы соучастник Пугачева.

— Что вам угодно? Скажите, вы пришли допрашивать меня? Если допрашивать, то кто вы, кому я должен отвечать? — обиженный резким тоном вошедшего, сказал Серебряков.

— Вы меня не знаете?

— Не имею счастия!..

— Я генерал Потемкин! Ее величество государыня императрица изволила вручить мне ваше дело, исследовать и сдать в суд.

— Я не виновен, генерал.

— О, это обычная фраза всех подсудимых…

— Повторяю, я не виновен!..

— Это мы увидим… Что же, здесь нет даже табурета, на чем же мне сесть?.. Подайте мне стул!.. И кстати, принеси фонарь! — прибавил Потемкин тюремщику.

Принесен был стул и фонарь.

— Поставь фонарь и ступай…

— Слушаю, ваше превосходительство!..

Тюремщик вышел и плотно притворил за собою дверь.

— Теперь мы одни, нас никто не подслушивает, станем говорить откровенно…

— Я и ранее уже давал откровенные, правдивые ответы на вопросы генералу Ларионову, князю Голицыну, так же правду говорил и полковнику Михельсону, но мне не верили, спрашивали доказательства, я клялся — и опять мне не верили, если и вам стану говорить, ваше превосходительство, вы точно так же мне не поверите…

— Но вы должны мне отвечать, должны! — заносчиво ироговорил Потемкин.

— Спрашивайте, только, пожалуйста, скорее решайте мое дело, судите меня, ссылайте, что ли, только поскорее прикажите меня вывести из этого гроба, ведь я задыхаюсь, мучаюсь!.. — в голосе бедного Серебрякова слышны были слезы. — Если вы, ваше превосходительство, христианин и у вас есть сердце, то пожалейте меня, ведь я ни в чем не виновен!.. — добавил он, вставая и кланяясь Потемкину.

— Ваша судьба, господин Серебряков, в моих руках, одно мое слово — и вы свободны!..

— Надеюсь, генерал, вы скажете это слово?..

— Да, но с условием…

— С каким же?..