Горожане - Валерий Алексеевич Гейдеко

эксперимент невольно привлек внимание к работе станции, и теперь стали видны все упущения, которые допустил он, Черепанов, непосредственно отвечающий за производственные дела. Да еще нужно учесть, что Плешаков, который не справляется с руководством, назначен по его настоянию. Незавидная ситуация!

Я вернулся в заводоуправление, прошел к себе в кабинет. Давление ли атмосферное менялось или по какой другой причине, не знаю отчего, только мне стало еще хуже. Боль в ребрах не отпускала, я попробовал поглубже вдохнуть, набрать в грудь воздуха, но здесь длинная острая игла прошила висок внезапной болью. Я почувствовал, как покрываюсь холодным потом. Откинулся на спинку кресла, стараясь переждать боль. Она слабела, становилась тупой и деревянной, но через несколько секунд вспыхнула снова.

Дело худо. Я нажал кнопку звонка, спросил у секретарши, когда принимает Сорокина. Эта худенькая сорокалетняя женщина, сдержанная и молчаливая, как врач закреплена за работниками заводоуправления, вернее, мы являлись ее подопечными. Не знаю, была она лучше или хуже других терапевтов, но мне очень нравилось то, что Елена Трофимовна не пыталась вести никаких светских разговоров и не делала никаких различий между своими пациентами — директор это или младший бухгалтер.

Я предупредил Галю, что скоро вернусь, оставил бумаги на столе и поехал в поликлинику.

Елена Трофимовна встретила меня упреками:

— Опять буду ссориться с вами! Мы твердо договаривались: каждую неделю, в четверг. А не были полтора месяца!

— Зато сегодня приехал досрочно, на день раньше.

— Всё ваши шуточки! — Она покачала головой. Потом, другим тоном, спросила: — Что-нибудь беспокоит? Так просто вас сюда не затащишь.

— Как-то жмет, — показал я на бок, — и давит немножко.

Елена Трофимовна взяла стетоскоп:

— Давайте послушаю вас.

Я разделся; в кабинете было прохладно, и я поежился. Стало неприятно при виде своего незагорелого тела.

— Вдохните поглубже еще раз, теперь не дышите… Ну, сердце у вас в порядке, слава богу. Давайте померяем давление.

Елена Трофимовна всегда ставила тонометр так, чтобы я не мог видеть шкалу. Чудачка, все было написано на ее лице, когда она наблюдала за ртутным столбиком. Сейчас она нахмурилась, отодвинула тонометр и грустно посмотрела на меня:

— Ну вот, дожили. Сто семьдесят на сто двадцать. Как вам это нравится, Игорь Сергеевич?

— Многовато, конечно. Но жить можно?

Она, не отвечая, что-то быстро писала в истории болезни своим мелким, четким почерком.

А я чувствовал себя ужасно. Затылок печет, в голове шум, и какая-то вялость, даже рукой пошевелить трудно.

— До понедельника посидим дома. Раунатин, горчичники на шею. И укольчики нужно поделать. А завтра навещу вас.

— Мне до субботы продержаться бы. А там я попаду в руки ваших кисловодских коллег.

Елена Трофимовна смотрела на меня с изумлением, как на человека, который не понимает элементарных вещей.

— Игорь Сергеевич, дорогой! Забудьте на минуту, что вы директор комбината. Вам, — она заглянула в историю болезни, — тридцать пять, а давление, как у старика. Но в пожилом возрасте у человека сосуды эластичные, «разношенные», и скачки давления не так страшны. А у вас в любую минуту может лопнуть самый крошечный сосудик. Понимаете это или нет?

Никогда не видел своего врача такой встревоженной. Неужели положение настолько серьезно? Я быстренько прикинул, какие дела смогу выполнить, если бумаги возьму домой. Да, а митинг? А бюро горкома? Хотя если выбирать, то здесь и думать не о чем — митинг проведут и без меня, а вот на бюро я должен явиться живым или мертвым. Ну что ж, отсижусь дома сегодня, а к пятнице или, дай бог, к четвергу войду в форму.

— Все, Елена Трофимовна, сдаюсь — уговорили! Только дайте бюллетенчик, а то запишут прогул.

Она недоверчиво смотрела на меня, стараясь понять, не шучу ли я. Потом сказала строго:

— Меня не обманете. Прикажу сестре звонить каждый час, проверять, дома ли вы. И с вашей женой обязательно поговорю.

Я медленно спустился по лестнице, вышел на улицу. Было сумеречно; туманный, сырой воздух мешал вдохнуть глубоко, полной грудью. Наверное, меняется давление, подумал я и немного утешился: нашел наконец причину — все легче.

Саша читал «Советский спорт».

— Ну и ну! — сказал он с возмущением. — «Спартачок» на нервах своих болельщиков играет!

Меня мало волновали судьбы футбола, и я сухо сказал:

— Саша, давай на комбинат, а потом к «небоскребу».

Первый и пока единственный в городе девятиэтажный дом прозвали «небоскребом». Года через два в новом районе будет построено шесть таких девятиэтажек, а пока жить в «небоскребе» считается делом престижа. Незадолго до новоселья Люся зачастила сюда: то плинтус плохо прибит, то форточка неплотно закрывается. Мне о своих инспекторских поездках она не сообщала, и я не сразу понял, почему это прораб время от времени звонит и докладывает только о моей квартире: «Все сделано, Игорь Сергеевич, на самом высоком уровне». Потом узнал, рассвирепел: «Прекрати меня позорить! Примут дом, тогда и бегай на здоровье по квартире!» «Тогда уже поздно будет. Я ведь хочу как лучше», — жалобно отвечала Люся, напуганная моим тоном.

— Приехали, Игорь Сергеевич! — окликнул меня Саша.

Да, в самом деле. Я хотел было отпустить Сашу до утра, но передумал: а вдруг понадобится по срочному делу.

Саша, кажется, привязался ко мне, готов был крутить баранку с утра до ночи. Но недавно у меня появился опасный соперник — Светлана из бухгалтерии, — на этой двадцатилетней блондинке, рослой и пышнотелой, замкнулся холостяцкий марафон, который Саша тянул с тех пор, как приехал сюда после службы в армии. По вечерам водителю приходилось задерживаться, правда, потом, когда я уезжал в командировки, он брал отгулы, но Светлану это не устраивало, она требовала внимания более основательного. И как-то на днях Саша уже намекнул мне, что хотел бы перейти на работу в трест…

Я попрощался с водителем, попросил его не отлучаться далеко, держать связь с Галей.

Люси не должно быть дома, но