Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Квартал Монруж был ухоженным и чистым, широкие ули­цы тонули в густой зелени каштанов, и на каждом шагу — недорогие магазины и лавки. Саше после болезни нужен был свежий воздух, и воздуха хватало здесь с избытком: он про­сто звенел и струился над широким двором, поросшим мяг­кой травой. Гуляй хоть день напролет. И они гуляли.

Хорошо, что тут не селились русские эмигранты, предпо­читающие грязноватые переулки Глясьери и Пор-Рояль. Поэтому шансов столкнуться с бывшими товарищами по борьбе почти не было. Открытый разрыв с ними еще не на­ступил, но, похоже, все шло к тому. Правда, Лавров и Оло- венникова даже пришли к Тихомировым на новоселье. С ними увязались недавно прибывшая из России девица Фе­досья Вандакурова, с полным сумбуром русского радика­лизма в прехорошенькой голове, и горячий Гриша Бек, из молодых эмигрантов.

— Меня уполномочило русское студенчество. Ответьте же, Петр Лаврович! — после шампанского приступила ба­рышня к Лаврову. — Всяческие шевеления, волнения моло­дежи, мы считаем, необходимы. Но правительство настрое­но крайне реакционно.

— И что же вы от меня хотите? — заважничал ученый пред­ставитель революции.

— Как же быть? Бунтовать или нет?

— Бунтовать! Несомненно бунтовать! — решительно трях­нул желтыми прядями автор «Исторических писем».

— Но правительство закроет университеты. И это, не счи­тая гибели молодежи, всем остальным, невиновным, прервет образование. А еще. — отставила бокал честная Вандаку- рова.

— Ну, и пускай! Да, кого-то посадят в крепость, сошлют на каторгу в Кару. Без жертв не бывает прогресса.

— Однако.. — раскрыла было коралловый ротик барышня.

— И что за беда, коли вовсе закроют два-три университе­та, — властно перебил Лавров. — Студенты в них не учатся, а затупляются. Именно! А если просвещения желают, то пусть обратятся к свободным учителям науки.

«К тебе, стало быть? — готов был взорваться Тихомиров. — Куда ж ты толкаешь наивную юность? Два-три университе­та. Можно подумать, у нас их сотни. Вместо того, чтобы заняться культурной работой, глупые мальчишки полезут в революцию. И свернут шею. А тебе все нипочем. Даже твой Маркс щелкнул по носу: «Лавров слишком много читал, что­бы что-то знать.» Ах, старая ученая скотина!».

Тихомиров вспылил. Наговорил гостям колкостей. А в пе­редней, задержав Вандакурову, сказал, да так, чтобы и Оло- венникова услышала: «Посоветуйте своим друзьям учиться. И университетами дорожить.» Само собой, Маша все тут же передала разгневанному старику.

А ему хотелось кричать: юные, наблюдайте, учитесь, не верь­те на слово, не поддавайтесь громким фразам, не позволяйте себя стращать ни «великими могилами», ни «переметными сумами». Примерьте двадцать раз, прежде чем отрежете! Вслу­шайтесь, что говорят о вас эти «властители дум»: «Пусть бун­туют; это, конечно, пустяки, но из этих людей все равно ниче­го серьезного не может выйти, а тут все-таки — протест».

Лев вдруг окончательно понял: он, безусловно, уже ничего общего с «властителями» не имеет; более того, его начинает просто трясти от упрямого бунтовского настроения, которое составляет подкладку революционного движения. Строки нервно прыгали по дневниковой странице: «Передо мною все чаще является предчувствие или, правильнее, ощущение кон­ца. Я уже почти не имею времени что-нибудь создать: мне уже, — страшно сказать, — тридцать шесть лет. Еще немно­го, — и конец, и ничего не сделано. И сгинуть в бессмыс­ленном изгнании, когда чувствуешь себя так глубоко рус­ским, когда ценишь Россию даже в ее слабостях, когда ви­дишь, что ее слабости вовсе не унизительны, а сила так вели­чественна. Это ужасно, это возмутительно!»

Теперь, снова живя в Париже, они все чаще и чаще от­правлялись на свое маленькое богомолье — в деревянный храм на улице Дару. Потом Катюша гуляла с Сашей по скве­ру, а он, терпеливо дождавшись настоятеля церкви отца Ар­сения, внимал ласково-рокочущему баритону протоиерея:

— Как молиться-то? Сказано: стой, будто осужденный, с поникшею головой, не смея воззреть на небо. Вот. А руки опусти или сложи сзади. Вроде, связаны они у тебя, как у схваченного преступника.

— Преступника? — холодея, переспрашивал Лев. — Впро­чем, да.

— Звук голоса твоего да будет жалостным звуком плача, стоном уязвленного смертоносным орудием или терзаемого лютой болезнью. А революция — разве не болезнь? Молит- вословие — не молитва еще! Дух молитвенный нужен. В сердце сокрушенном. «Человек зрит на лице, Бог же зрит на серд­це» (1 Цар. 16, 7). И так стой, точно стоишь перед Судиею твоим.

— Конечно, перед Судиею, конечно, — соглашался Тихо­миров, и в один из дней с бьющимся сердцем спросил свя­щенника: — Понимаете. Я как-то открыл Евангелие. И снова открыл, и опять на том же месте: «И избавил его от всех скорбей его, и даровал мудрость ему и благоволение царя Еги­петского фараона» (Деян. 7, 10). Что это? Почему?

Тишина повисла в церковной ограде. Лишь где-то в высо­ких ветвях всезнающе ухала горлинка. Наверное, горлинка. Очень похоже.

От ожидания заломило в висках, кровь ударила в лицо, делая тело чужим и невесомым. А отец Арсений молчал, пе­ребирая четки.

— И вот что я думаю, по недостоинству своему, — глухо произнес он. — Царя благоволение. Стало быть, Лев Алек­сандрович, отбунтовали уж вы. Домой скоро вернетесь. Го­сударь Александр III успокоил Россию, взбодрил ее. Даст Бог, помилуют вас. И вам там дело найдется.

— Да что вы? Как же? — потемнело в глазах.

— Папа, папуся! Смотри, мы божью коровку нашли! — спас его ликующий голос сына. — Два пятнышка на кры­лышках, значит, ей два года, так? Выходит, когда она роди­лась мне было. Мне было.

Бедный ребенок! Он пытается отнять от шести два, но бы­стро не получается. Эта проклятая болезнь. Ничего, не надо отчаиваться. Ведь Саша уже научился сам узнавать номера домов.

К Рождеству за пять франков они купили сыну крепкую деревянную лошадку на колесах. Когда он уставал, то садил­ся верхом, а Лев Александрович тянул игрушку за веревочку. По сплошным парижским асфальтам они могли проезжать целые версты. Мальчик был счастлив. Дома в городе высо­кие, но узкие, а потому их номера доходят до многих сотен. Вокруг ярко шумела жизнь, но Сашу интересовали только цифры. Он спрашивал поминутно: «Что это? Как?» — «Ну двадцать пять». — «А это что?» — «Тридцать девять». — «А тут, папуся?» — «Пятьдесят три». Конечно, это изрядно надоедало взрослым. Но делать нечего, приходилось отвечать.

Это продолжалось, наверное, с месяц. И в один из дней сын поразил Тихомирова. Он глянул на первый попавшийся дом и вдруг вскрикнул: «Не говорите мне, я сам скажу но-мер!» И тотчас же назвал — правильно. Потом еще и еще. Что тут началось! Сашу нельзя было остановить. Счастливый мальчик тоном первооткрывателя произносил, даже выпе­вал цифры — и по порядку, и вразбивку; и ни разу не ошибся.

— Ура! Я понял все номера, все цифры! — смеялся сын и, как всегда, от радости закрывал пылающее лицо руками; и это выходило так застенчиво, так трогательно.

Саша подбежал к скамейке. По раскрытой его ладошке медленно ползла божия коровка.

— Вот! Я сосчитал. Мне было четыре года, когда она роди­лась!

— Умница, — провел ладонью по его кудрям отец Арсе­ний. Раскрыл коробочку с монпасье: — Выбирай, милый, конфетку. Не простые они: съешь, и все хорошо будет. Гос­подь сохранит.

Надо сказать, Павловский оказался неплохим товарищем. Деньги в долг давал неохотно, зато советов — сколько угод­но. И связей у него хватало. С его помощью Тихомирова взя­ли парижским корреспондентом «Санкт-Петербургских ве­домостей», пригласили к сотрудничеству с газетой «La Revue Franco-Russe». Появились какие-то деньги, а то хоть плачь: только в мясную лавку задолжали почти 200 франков.

Теперь он вхож в парламент, пишет заметки из Palais Bourbon, где заседают депутаты. Перед ним вереницей про­ходят спасители отечества, кумиры республиканской Фран­ции. И что же? Ведь еще совсем недавно все эти Флоке, Кле­мансо, Вильсоны, Греви были «досточтимыми, честными де­мократами», а теперь их имена склоняются бульварными щелкоперами. Теперь они — изменники и воры. Пусть не все, но многие.

Что за удивительный Дворец, превращающий великих граждан в мелких негодяев!

Никак не одолеть досадного чувства, когда видишь суету сотен двух репортеров, отправляющих отсюда материалы во все концы света. Шум, возбуждение, точно на бирже. Здесь великая нация собрала представителей своей мысли, своего гения.

А роскошная зала амфитеатром, с креслами, обитыми красным сукном? Для зрелищ — чудное место. Тут еще не аплодируют, но порой кричат депутатам: «О, канальи! О, куча дряни!» Входя в лабораторию политической жизни, только и спросишь: «А что, сегодня будет интересное заседание?» Интересное — это значит: ждать ли скандала? Без него — тоска, скука. Народных избранников — по пальцам сосчи­тать. Пустующие кресла краснеют обивкой.