Прошедшие войны - Канта Ибрагимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Начмед вслух прочитал физику письмо матери, снова растрогался и, ища искреннего сочувствия, даже неожиданно для себя пустил слезу. Выпили. Долго обсуждали проблему. Андрей Моисеевич решительно советовал начмеду писать рапорт или заявление по семейному обстоятельству и срочно выезжать в Москву. Когда все проблемы были обсуждены, Бушман спросил Цанка.
— Да сдался Вам этот дикарь, — в сердцах отвечал Семичастный, — он хорош как завхоз.
Оба весело засмеялись.
— И все-таки попросите фельдшера позвать его, — ласково настаивал физик, — мне нравятся его корявые манеры… Ну немного хоть поразвлечемся.
— Ну ладно, уговорили. Только ненадолго, а то он еще возомнит из себя.
Арачаев, скорчившись в клубок под двумя одеялами, тихо спал, когда его тронул фельдшер.
— Начмед вызывает.
Спросонья Цанка ничего не мог понять, протер глаза, сел, опустив длинные худые ноги на холодный земляной пол.
— Что случилось? — спросил он.
— Не знаю. Там еще очкарик этот — из котельни.
— А-а… Хорошо, иду.
Цанка не раз слышал, как два москвича, выпив, отзывались о провинциалах и провинции, как они относились к немосквичам, и естественно понимал, что отношение их к нему — не только к непровинциалу, а к неграмотному дикарю, спустившемуся с гор, совсем надменное и барское. Цанка видел, что они с трудом скрывали свое высокомерие, брезговали его посудой и обществом, и все равно Бушман раз за разом хотел, чтобы они сидели вместе. В то же время Арачаев чувствовал, что Андрей Моисеевич вел какую-то двойную игру, он хотел угодить начмеду и при этом не оставлял без внимания его. Цанка видел заботу Бушмана о его здоровье, его бесценные в этих местах продукты, и в то же время его подлую роль в отправке больного Цанка в Магадан. Цанка не верил физику, относился к каждому его слову и предложению с недоверием и осторожностью, но тем не менее выбора не было. Нужно было все равно искать опору, хотя и гнилая, но поддержка, других не было.
С этими противоречивыми мыслями Цанка встал, глубоко вздохнул и направился к начальству.
Тихо постучав, Арачаев, согнувшись в низкой двери, виновато зашел в кабинет начмеда.
— Садись, садись, — командно и надменно сказал захмелевший Семичастный.
— Бушман навстречу встал, руки не подал, но крепко обхватил локоть Цанка, присаживая его рядом с собой.
— Давайте выпьем за здоровье Вашей дорогой матери, Олег Леонидович, — сказал Бушман, наливая значительное количество спиртного каждому. — За родителей надо пить стоя и до дна. Вначале Вы, Олег Леонидович.
Чокнулись. Начмед залпом осушил стакан, долго не мог отдышаться, потом пил из ведра ледяную воду, все стонал. Бушман тем временем наклонил к себе голову Цанка и прошептал:
— Ты сейчас уходи. После этого уйду и я, напоив этого. А когда все улягутся, приходи ко мне. Есть дело.
— Дежурный фельдшер, сука, до утра не спит.
— Он из заключенных?
Цанка мотнул утвердительно головой.
— Тогда договорись с ним… У нас мало времени… Ладно, иди к себе.
В полночь Арачаев, пообещав дежурному фельдшеру махорки, пошел к физику. Войдя в каморку Бушмана, Цанка удивленно посмотрел по сторонам. Кругом в хаотическом беспорядке лежали исписанные листки бумаги. Сизый дым слоями витал в комнате, оставляя на прокопченных стенах уродливые двигающиеся фигуры. Все так же строго и надменно смотрел сверху вниз вождь народа — Сталин.
— Заходи, заходи. Садись, — сказал ученый, освобождая для Цанка место на нарах рядом с нагроможденным всякими листками и книгами самодельным столом. — Вчера ко мне приходили с обыском. Кто-то донес. А может просто для проверки… Ничего не сказали — ушли… Ну все равно от них добра не жди. Чай будешь? У меня есть отличная заварка.
Бушман засуетился возле печи. Огонь ожил, весело заиграл разноцветными струйками, затрещали дрова спокойствием и уютом.
— Это я их так разложил, — говорил физик, бережно складывая на столе бумаги. — В принципе все закончено. Остались последние штрихи, детали… Только ничего, пожалуйста, не трогай… Кури.
Цанка жадно затянулся. Оба молчали. Знали, что разговор будет важный, тяжелый, судьбоносный. Андрей Моисеевич завозился вокруг обгоревшего чайника.
— Цанка, дорогой, ты себе представить не можешь, я наконец все закончил. Это все новое, до этого таких теоретических исследований не было. Ты, наверное, не веришь мне? Ты просто ничего не понимаешь в этом?.. Прости меня, конечно, за это. Я без обиды.
Бушман расставил стаканы на столе, достал из-под нар сухой кусок хлеба, разлил горячий чай. Душистый, пьянящий аромат чудесной травы наполнил комнату.
— Давно я не пил такого чая, — восхищенно сказал Арачаев, сжимая в своих больших костлявых руках теплую посуду.
Он своим большим длинным носом, единственной не изменившейся за время заключения частью тела, водил поверх стакана, как бы пытаясь вобрать в себя не только всю темно-бордовую жидкость, но все пары, исходившие от нее.
— Погоди, у меня еще что-то есть припасенное для тебя, — с этими словами физик снова полез под нары, долго возился, наконец достал скомканный промасленный комок, бережно развернул его и протянул белый кусок сахара, — честное слово — для тебя берег. Ешь.
— Спасибо.
Цанка бережно взял и положил на свою большую грубую ладонь неправильной формы остроугольный сладкий кусок. Затем взял ржавый нож и резким ударом раздробил сахар на две части. Большую часть положил перед Бушманом, свой кусок переложил в другую руку и несколько раз облизал остатки с ладони.
— Мне ничего не надо, Цанка, это я для тебя хоронил, — сказал мягко физик, перекладывая кусок обратно к Цанку.
— Мне и этого хватит. Спасибо, Андрей Моисеевич, — и Цанка решительно положил сахар на прежнее место.
После некоторой чисто ритуальной паузы Цанка сунул сахар в рот, хотел отломить кусочек. Заскрежетали зубы, ничего не получилось. Немного безуспешно помучавшись, Арачаев вынул изо рта сладкий кусочек и с удивлением обнаружил, что на месте прикуса остался ярко-красный цвет. Он хотел скрыть это и бросил весь кусок в рот.
— Цинга, — тихо сказал Бушман, качая головой.
Оба замолчали, каждый думал о своем. Наступила тишина, только дрова весело горели, играя огнями и шипя. Цанка чмокал губами, с удовольствием кувыркая во рту сладкий, быстро тающий кусочек, затем слегка подул на чай и со свистом всосал маленький глоток, блаженно закрыл глаза.
— Цанка, нам надо бежать, — нарушил молчание Бушман.
Арачаев, ничего не говоря, снова принялся за чай.
— Ты что, оглох? Бежать нам надо. Еще одной зимы мы с тобой здесь не переживем.
— В том году мы с тобой уже бежали. Разве не хватит?
— В том году так получилось. Разве я виноват? Мы здесь все подневольные, — скороговоркой, шепеляво оправдывался физик. — Меня никто не спрашивал — что я хочу и куда я хочу. Просто взяли и отправили куда хотели.
— Ну Вы ведь могли дать хотя бы какую-то весточку, чтобы я не дергался.
— Не мог. Не мог. В том-то и дело, что не мог.
После этих слов Бушман вскочил, стал ходить взад-вперед по маленькой конуре, остановился возле печи, кинул в догорающий огонь несколько поленьев.
— А с дровами, я вижу, у Вас все хорошо, — сказал Цанка, чтобы как-то поддержать разговор.
— У меня "все хорошо", вот только жизнь хреновая. Жизнь законченного человека, — с последними словами Бушман повернулся лицом к столу и в толстых линзах физика отразился ярко-красный неравномерно вспыхивающий огонь. Арачаеву показалось, что на него смотрит череп мертвеца с горящими огненными глазами. Мурашки пробежали по его телу.
— Андрей Моисеевич, налейте, пожалуйста, еще чаю, если есть, — сказал боязливым голосом Цанка, протягивая к огненным глазам дрожащей рукой пустой стакан.
Бушман молча встал, завозился возле чайника, налил чаю себе и Арачаеву, снова сел напротив. Огни из глаз исчезли. Это был снова жалкий и хилый Бушман с большими очками на кривом худом носе.
— Давай выпьем немного, — уже весело сказал Бушман.
Как обычно полез под нары, достал небольшую медицинскую бутыль, с полок стащил две алюминиевые солдатские кружки, из грязной льняной ткани развернул кусок черного сухого хлеба, надломил его на несколько частей.
Разлили спирт, не разбавляя выпили. Долго не могли отдышаться. Бушман набрал в кружку воды из ведра, стоящего у дверей, жадно сделал несколько глотков, протянул Арачаеву. Через некоторое время снова брызнули понемногу спирта в кружки, снова также кряхтя и охая выпили. Потом стали молча курить, сев уже боком друг к другу и к столу, смотря, как по-юношески играет озорством и весельем в печи разгорающийся огонь.
— Между прочим, очень даже хорошо, что мы с тобой в прошлом году не бежали, — нарушил молчание Бушман, не поворачивая головы в сторону Цанка, — тот маршрут и тот план были для нас губительны. Мы бы все равно не смогли бы его осуществить, и наши кости где-нибудь сейчас лежали в вечной мерзлоте… Это была утопия. Моя ошибка.