В гору - Анна Оттовна Саксе

— Ну, если не хочешь, — как бы разочарованно протянул Август. — Хотел тебе только сказать, что часть вещей мы перенесли к себе. Нынче такие времена, что через трубу воруют. Так мы оставшуюся одежду к себе взяли. И кое-какую посуду. Я пойду, покажу тебе.

— Отстань, наконец, сатана! — крикнул Ванаг, сжимая приклад автомата. — Не вещи смотреть я пришел.

— Ах так. Ну, тогда я тебе позже покажу. Все отдам, — твердил Август, пятясь назад.

Ванаг открыл дверь и с Озолом переступил порог. Они вошли в кухню, в бедную закоптелую батрацкую кухню с истоптанным глиняным полом и облупившейся кирпичной плитой, на которой все еще лежали стертая деревянная ложка и надтреснутая глиняная миска. У окна, опираясь на три ножки, стоял некрашеный деревянный стол, ветхий, но чисто вымытый; рядом с ним — такая же табуретка, в углу — несколько помятых ведер, метла, хлебная лопата. На гвозде висели домотканый фартук матери и старая рабочая блуза, которую мать, ожидая сына, аккуратно залатала.

Петер учащенно дышал. Видно было, что его душат рыдания.

— Петер, может, тебе не входить туда… в комнату? — неуверенно заговорил Озол.

Но Петер только махнул рукой. Решительным движением он распахнул дверь. Их глазам представилось зрелище, которое взволновало обоих закаленных солдат, столько раз видевших картины, описание которых могло бы показаться натуралистическим. Посреди комнаты, на добела выскобленном полу виднелась лужица запекшейся крови, которую с одного края кто-то пытался смыть, но затем, очевидно, решил, что не имеет смысла, так как в пористые и трухлявые от времени доски кровь впиталась очень глубоко. С другого края кто-то ступил ногой, а затем у шкафа вытер ее о пол, оставив бурые полосы. Это было все. Но это была кровь матери Петера; в нее ступили ногой, потом подошли к шкафу, чтобы забрать скудные пожитки, и размазали кровь по полу.

Словно сговорившись, оба они одновременно сняли шапки и долго стояли со склоненными головами. Озолу казалось, что Петер в эту минуту дает клятву во что бы то ни стало найти убийц матери и предать их заслуженной суровой каре. Дает клятву до конца своей жизни смело и неколебимо идти по советскому пути и беспощадно бороться с темными силами, которые хотят остановить колесо истории и готовы проливать кровь детей и стариков.

Он не мешал Петеру, не торопил его оставить мрачную комнату, где когда-то Ванаг в бедности, но в согласии жил с матерью, комнату, которая теперь говорила только о том, что жизнь матери трагически оборвалась.

Наконец Петер провел рукой по глазам и повернулся к Озолу. Лицо его было бледным, без единой кровинки. Сухие глаза горели, в них была ненависть, боль воспоминаний о тех днях, когда мать, еще бодрая и жизнерадостная женщина, без устали хлопотала в комнате и всегда с улыбкой встречала сына, возвращавшегося с работы на хозяйском поле.

Что тут можно было сказать, как утешить? Нет таких слов, которые могли бы вернуть умерших или в одно мгновение рассеяли бы боль, причиненную потерей. Молча Озол пожал Петеру руку и по ответному пожатию почувствовал, что Ванаг справился с собой.

Надев шапки, они вышли. Петер замкнул наружные, двери и спрятал в карман ключи. Неподалеку, переминаясь на снегу, их ждал Мигла.

— Пожалуйста, пожалуйста, заходите, — приглашал он обоих в дом, с улыбкой, казавшейся в эту минуту глупой и оскорбительной. — Я уже говорил, лучшие вещички перенес к себе. Нынче ведь такие времена…

— Так верни их, — спокойно и холодно перебил его Петер. — Не хочу, чтобы вещи моей матери попирали ногами, так же как и ее кровь.

— Ах, ты все же заметил? — удивился Август. — Я ведь не нарочно. Не доглядел. Так темно там в батр… в твоем доме.

Они вошли в дом Миглы, где в глаза бросился накрытый стол, с тарелками, бутылками водки, кувшином пива, хлебом и солеными огурцами. Из кухни пахло жареным мясом, и слышно было, как возились с кастрюлями, сковородками и мисками. Отворилась дверь, и хозяйка внесла жаркое. В три ряда были разложены свиные отбивные котлеты. За хозяйкой следовала батрачка с миской вареного картофеля и соусником с подливкой из сметаны.

— Прощу, прошу, господин товарищ Озол. Петер, садись к столу, — приглашал Август, пододвигая стулья. — Нечего стесняться, закусим, чем бог послал.

Озол утром второпях съел лишь кусок хлеба и выпил стакан молока, и при виде вкусных блюд у него разыгрался аппетит. А Петер, наверное, проглотил только кусок хлеба. Но они оба одновременно, даже не переглянувшись, отказались.

— Спасибо, мы не будем есть.

Август начал настаивать, разлил в рюмки водку, подцепил на вилку кусок мяса и повертел им, словно хотел разжечь голод, но гости остались равнодушными, твердо решив не поддаваться в этом доме ни на какие проявления любезности.

— Я жду, когда ты мне отдашь мои вещи, — напомнил Петер, обжигая лицо Августа презрительным взглядом.

— Ах, да! — смутился Август. — Эй, женщины! — крикнул он на кухню, — соберите вещички Ванадзиен… матери Ванага. Петеру некогда.

Важная и обиженная, вошла жена Миглы и стала рыться за печкой. Она вытаскивала поношенную, помятую одежду и складывала ее перед Петером. Затем подошла к шкафу и достала несколько суровых полотняных простыней. Шагнула было к двери в смежную комнату, но потом передумала и сказала:

— Вот это все. Больше у нас ничего нет.

— Как все? — спросил Петер. — А где отрез ткани, что я матери подарил? Где моя праздничная пара? Где одеяла?

— Посуду разыщи, — приглушенным голосом напомнил Мигла жене.

— Что же ты думаешь, — жена сердито сверкнула глазами на Петера, — грабители зря, что ли, убивали? Что было лучшего, то унесли. Ну и возни же с такими старухами.

— Ида, принеси посуду матери Ванага, — крикнул Август батрачке, открыв дверь на кухню.

— Но, хозяин, в ее котле как раз варится болтушка для поросят, — послышался ответ Иды.

— В котле — еда для поросят, из миски, наверное, как раз ест собака, из тарелки — кошка. — Ванаг с усмешкой и словно топором рубил каждое слово. — Я вижу, Мигла, что тебе эти вещички очень нужны. Из христианского человеколюбия мне придется отказаться от материнского наследства, чтобы не обидеть