В гору - Анна Оттовна Саксе

Тот смущенно теребил усы, ведь он был среди тех, кто позволял Калинке дурачить людей.

— И как хитро кулаки поделили землю, — негодовал Ванаг. — Самой Саркалиене — тридцать гектаров, дочке — пятнадцать и ее родственнику — пятнадцать. Ничего себе хозяйство — в шестьдесят гектаров. Это, конечно, не то, что сто, но зато — чистых, без залежей и заросших кустарником полосок! На них пусть надрывается какой-нибудь новохозяин, пусть поднимает целину — ему к работе не привыкать. Я предлагаю: Саркалиене, как матери шуцмана, оставить восемь гектаров и четвертую часть построек. Родственникам землю не давать. Пусть возвращаются в свою волость. Там лучше знают, что и сколько им полагается.

Зента так и запротоколировала.

— Далее — усадьба Дудума. Пусть ему остаются тридцать, шуцманом и айзсаргом он не был, хотя язык у него, что грязное помело. Но оказывается, что и ему тридцати мало. Еще надо на имя сестры пятнадцать, Сиетниек останется жить у него по-прежнему, разница только в том, что часть земли может быть освобождена от поставок. Предлагаю Сиетниек земли не выделять.

— Но на самом деле работает-то Сиетниек, — вставил Лауск.

— Если она непременно захочет получить землю, мы ей выделим в другом месте. Тогда все будет ясно, — сказал Ванаг.

Затем последовали Думини, Миглы и остальные богатые дворы, где земля также была поделена между родней, а в одном случае даже между мужем и женой, под видом того, что они разводятся.

По поводу заявления Марии Перкон попросил слова и Озол. Он помнил эту семью с сорокового года, тогда она больше остальных радовалась полученной земле и весной обработала все до пяди. Мирдза передавала, что Марию загнали на болото. Он предложил выделить Перкон часть хозяйства Саркалисов с садом и половиной построек.

— Эта женщина заслужила лучшую жизнь, — закончил он. — Она воспитает из своих детей добрых граждан.

— Запротоколируйте, — коротко сказал Ванаг. — Я еще предлагаю усадьбу Калинки в земельный фонд не принимать. Он ее общипал и выдоил, как старую яловую корову, а теперь хочет всучить другому. И здесь вот, — он взмахнул бумагой, — его просьба — выделить ему, как безземельному крестьянину, осчастливившему государство своим хламом, пятнадцать гектаров земли имения вместе с соответствующими постройками. Решение уже приготовлено — не успели только подписать.

Открылась дверь, и вошел кузнец Саулит. Увидев, что помешал заседанию, он хотел уйти, но передумал и поманил Озола, чтобы тот вышел.

— Знаешь, зачем я тебя ищу? — заговорил он, когда Озол вышел к нему в сени. — Вчера я узнал от Лауска, что вы были на мельнице. Ремня там нет. Так вот что: под Новый год зашел я к сапожнику Веверу. А он как раз шьет новые сапоги и подошву прибивает из приводного ремня. Я его спросил — где ты ее взял? Он что-то буркнул. Потом попросил, чтобы я никому не говорил об этом. А меня это все время грызет. Черти этакие, такое добро переводят. Поэтому я пришел тебе рассказать.

— Спасибо, Саулит, что ты за дело болеешь, — поблагодарил Озол.

— Только я попрошу тебя оставить разговор между нами, — умолял Саулит. — С сапожником тоже в ладу жить надо. Иначе босиком находишься.

Подошел агент по заготовкам Лайвинь, старший брат Рудиса. Саулит простился и ушел. Озол приоткрыл дверь и, увидев, что заседание окончилось, предложил Лайвиню зайти. Тот принес с собой пачку бумаг, завернутых в газету, но развернул ее так неловко, что бумажки рассыпались по полу. Лайвинь сгреб их, но они перемешались: он растерянно развел руками и сказал:

— Сегодня ничего не получится. Я вчера всю ночь раскладывал, а теперь — опять каша.

— Нам твоя каша не нужна! — воскликнул Ванаг. — Давай точный список.

— Да ведь у меня было все так сложено, что никакого списка не требовалось, — пытался вывернуться Лайвинь.

— Ты брось шутки шутить! — крикнул на него Ванаг, побагровев от злости. — Чтобы через два часа был список, иначе полетишь к черту!

Лайвинь ушел покрасневший и испуганный.

— Я их терпеть не могу, этих Лайвиней, — объяснил Ванаг, оправдывая свою резкость. — У всей семьи уже издавна воровская слава. А теперь первыми примазались к советской работе. Представь себе, вчера вечером в мою комнату является Рудис — сопляк еще, а в кармане бутылка водки — и говорит: «Приятель, нет ли у тебя папироски?» Дал ему папироску, но сказал, что я ему никакой не приятель. А он опять: «Хо, я тоже почти комсомолец. Почти что принят, только эти девчонки хотят меня пе-ре-вос-пи-тать». Я его выпроводил вон, как козла из огорода. Убирайся, говорю, и с этого вечера ты на работе больше не числишься. Если такого примут в комсомол, то я уйду из организации, — добавил он.

Зента густо покраснела, вспомнив, что она позволила Майге уговорить себя принять Рудиса. К счастью, Мирдза рассказала о нем в городе, и билета ему не дали.

— В комсомол его не приняли, — сказала она, преодолев смущение. Вообще она как бы побаивалась Петера, ее смущала его стремительность, резкость выражений, в то же время привлекало суровое мужество его лица и глаз. Перенесенные страдания избороздили его лоб, а к темные волосы вплели несколько серебряных нитей, делавших его старше своих лет. В присутствии Петера она боялась говорить. Как бы не сказать чего такого, что вызовет у него насмешливую улыбку или резкое замечание, способное обжечь, словно внезапная вспышка скрытого пламени.

Когда Лауск ушел, Озол рассказал Петеру о ремне, из которого сапожник делал подметки. Глаза Ванага загорелись. Он решил немедленно найти оставшуюся часть ремня, не пожелал ждать ни минуты. Вскинув на плечо автомат, он пошел к милиционеру Канепу, чтобы вместе с ним пойти к сапожнику Веверу, жившему на противоположной окраине местечка.

Завидев вооруженных людей, Вевер всполошился. Взглянул на пришедших через очки, потом снял их и, протирая ветошью, посмотрел еще раз. Петер уже был готов поклясться, что ремень украл сам сапожник.

— Мы пришли по довольно неприятному, но серьезному делу, — начал Ванаг, сразу же без обиняков. — У нас имеются достоверные сведения, что вы использовали на подметки приводной ремень. Где вы его взяли?

— Мм… мм… — пробормотал сапожник и надел очки. — Это, так сказать, профессиональная тайна.

— Это — государственное дело, а не профессиональная тайна, — резко