Академия тишины (СИ) - Летова Ефимия

Меня охватила паника. Мы всегда хорошо друг друга понимали… А если он прочтёт мои мысли? А если выскочить из комнаты и…

Бред какой.

Единственный надёжный, почти что стопроцентный способ избежать разговора, который я знала, сейчас явно не годился. Я затопталась у порога, надеясь, что вот-вот появится Мэй, но она не появлялась, и не было никакой возможности спрятаться. Я сделала несколько шагов, обречённо, как к краю пропасти, и опустилась рядом с Габриэлем на кровать. Снова испугалась — вдруг он уже всё знает? Разозлилась — зачем пришёл, неужели не понимает, что я не хочу никого видеть?! И где-то в глубине души обрадовалась: может быть, ещё не всё потеряно.

Балбеска, прав Джеймс, тысячу раз прав.

Злостью чувство вины вытеснялось лучше всего, и я продолжала злиться — говорить мы еще где-то час не сможем, так чего явился? Пламя сердито закололо пальцы, глупая, глупая безмозглая стихия, доставшаяся от ненавистной безмозглой Корнелии, везёт Джеймсу, у него есть хоть какой-никакой, а выбор! Габ взял мою искрящуюся руку, я попыталась вывернуться, но он не дал. Наверное, взбунтовавшийся и никогда не признававший его огонь недовольно прижигал кожу, не как обычный, но всё же, однако Габ терпел и упрямо не выпускал мою руку из своей. Я отвернулась, с каким-то негодованием и смущением, так что не видела Габриэля — чувствовала. Он то поглаживал меня от локтей до самых кончиков ногтей, не так, как если бы просто хотел приласкать, а мягко, вдумчиво, то вырисовывал какие-то узоры и руны на покрывавшейся мурашками коже.

Разве можно испытывать такие чувства к двум людям одновременно? К двум совершенно разным, несравнимым людям — такое схожее, такое сильное влечение?

Пламя сопротивлялось, не яростно, но сердито, как капризный ребёнок на терпеливо увещевавшего его взрослого. Но Габ не отступал, словно говоря не со мной, а с ним, поглаживал, перебирал в пальцах обжигающие раскалённые искорки, что-то, кажется, даже им нашёптывал — и пламя прятало иголочки и колючки, смирялось, несмотря на всю свою изначальную приверженность другому человеку. И мне вдруг стало тепло. И спокойно. Не открывая глаз, я пододвинулась ближе, положила голову на плечо Габриэля, представляя себе, как смешиваются наши волосы — его светлые и мои, насыщенно-медные, словно две наши противоположные стихии, — вулканической лавой, горящей и текучей одновременно. И я была так благодарна ему за то, что именно сейчас, именно в этот момент он не пытался ни целовать меня, ни раздевать, ничего такого, не нарушал тот защитный кокон, который я создала вокруг себя.

…далеко не всегда то, что является изначальной частью нас — как это моё влечение к Джордасу Элфанту, как моя сумасбродная тяга к приключениям и авантюрам — важнее приобретённого, создаваемого нами самими по крупицам и кусочкам, бережно выстраиваемое и хранимое в глубине души.

***

Мэй не вернулась до самой поздней ночи — то ли так совпало, то ли Габриэль попросил её об этом, то ли сама что-то почувствовала. Демонов Джонатан Оул, очевидно, в чём-то был прав: молчание и тишина делали нас чувствительнее и тоньше.

Когда печати спали, мы с Габриэлем всё еще сидели рядом, и я заговорила, но это не было чем-то принципиально лучшим, чем время, которое мы провели в молчании.

Я рассказывала ему о Тароле и адьюте, обо всех своих поездках, так, как могла — с учётом наложенных печатей неразглашения. О своих тревогах и сомнениях, о беде, постигшей всем нам известных личностей и о роли магов жизни и смерти, о том, что Академия, безусловно, была создана не просто так — здесь учили, а главное, отбирали подходящие для целей венценосных особ кадры. Нет, не так — материал. Сырьё для магической переработки.

О том, что проклятие, искусственно наложенное на адьюта, вероятно, гораздо слабее настоящего, но даже после него у меня кружится голова, темнеет в глазах, и подкашиваются ноги.

О том, что мы настолько сильные — и уязвимые одновременно.

О том, как я боюсь за него и за Джеймса, особенно за Джеймса, ведь он мой брат, и тоже может быть им полезен, несмотря на его законную фамилию, и о том, что я до сих пор понятия не имею, как они узнали, и как мне стыдно за свои подозрения в адрес близких, рядом находившихся людей.

И даже о том, что я осознала: геометрически выверенные, правильные плетения проклятия адьюта напомнили мне плетения Ларса. Только у Ларса-то его магия не наложенная, не внешняя! Вроде бы… Но такая же странная, неестественная, иная — по крайне мере, внешне, нежели у того же Габриэля или Джеймса. И я не знала, как и чем это объяснить, ведь магию, в отличие от проклятия, нельзя "наложить", с ней можно только родиться.

Кажется, мне стало легче, гораздо легче — и я улыбалась сквозь слёзы, и даже что-то обещала Габриэлю, такому встревоженному, слишком напряженному после моего путанного потока почти бессвязных слов, которым долго не давали воли. Габ меня… не осуждал. Тоже злился, тоже беспокоился — но не осуждал, и это было прекрасно. Кажется, я обещала ему больше никуда не ездить, и кивала в ответ на его обещания решить вопрос с моими поездками. Что он мог решить? Но всё же частично меня отпустило, и если бы не тот эпизод в лесу, наверное, сейчас я чувствовала бы себя счастливой.

Как глупо, что я не решалась поговорить с ним раньше.

***

"Адептка Ласки, задержитесь", — профессор Элфант, ни на кого не глядя, нацарапал мелом на доске три обычных слова, и — для всех остальных во всём демоновом мире — в этом не было ничего особенного. Несколько дней назад он просил задержаться Джарда и Бри.

Ничего особенного.

Я тоже не поднимала глаз. И у меня не было сил на открытый демонстративный бунт. Зато было море стыда и смятения. И толика предвкушения — тоже. Это было мерзко, но и отрицать ее я не могла.

"Забери меня, — взмолилась мысленно. — Габ, догадайся, придумай что-нибудь, найди причину, забери меня отсюда, пожалуйста… Кто-нибудь, заберите меня!"

Габриэль обернулся, но сэр Джордас, будто почувствовав мою беззвучную жалкую мольбу, сделал шаг вперёд — и встал между нами, разрывая зрительный контакт, заслоняя меня собой. И я, совершенно свободная, осталась сидеть за своей партой, словно у меня ноги вросли в землю.

Адепты безо всякой спешки выходили из аудитории по одному, по двое. Молча, как и положено.

А мне хотелось закричать, схватить Габриэля за руки и не отпускать. И чтобы он не отпускал меня.

Но Габриэль собрал вещи и вышел. Возможно, он обернулся ко мне снова, и даже не раз, и не два, но сэр Джордас так и стоял рядом с моим столом стерегущей добычу рысью. И я стала рассматривать собственные коротко остриженные ногти, гладкую поверхность парты, а внутри меня словно неслась с горы взбесившаяся лошадь, всё ускоряясь, тикали часы, качался, всё быстрее и быстрее, тяжёлый маятник, живот сжался и воздух заходил в лёгкие с очевидным трудом.

Никого, кроме меня и профессора, в аудитории не осталось. Впрочем, вру. Чувство обреченности было огромным и вполне тянуло на отдельного персонажа.

Рука профессора Элфанта коснулась затылка, взъерошивая волосы, по которым с лёгким треском бежали огненные всполохи, снимая печати:

— Джейма. Что касается того, что тогда произошло… Я был немного не в себе, вы, я думаю, это поняли… Ты это поняла, в общем…

Я закрыла глаза, и мучаясь, и наслаждаясь прикосновением его руки — примерно так, как приговорённый к казни любуется сверкающим на солнце лезвием занесённого над головой топора.

— Прекратите.

…а я-то думала, что выражение "предательство тела" — просто напыщенная фразочка из дешёвых книг, которые я иногда читала на хуторе в старших классах школы. Тогда это казалось приторной чепухой. Но как же точно!

Мое тело меня предаёт.

Моя магия меня предает.

Огонь торжествует.

Сэр Джордас наклоняется, обрывая себя же на полуслове, и целует меня так глубоко, так влажно и жадно, что дышать нечем, да и незачем. Его вкус — с дымной горчинкой. Губы. Ухо. Шею. И его огонь еще ярче. Втягивает губами, прикусывает зубами кожу.