Плохо быть мной - Михаил Найман

Мне не понравилось, как он смотрел. Я встал и вышел на улицу. И вдохнул воздух полной грудью. Автобус стоял на прежнем месте, двери были открыты.

Я быстро вошел обратно.

— Бейби, если мы не будем долго задерживаться и свалим отсюда прямо сейчас, то у нас есть небольшой шанс успеть.

Эстер сидела у стойки в вальяжной позе, с видом победительницы.

— Я хочу, чтобы ты сама сказала, что между нами ничего не может быть, — говорил ковбой. — Мне от этого сразу станет легче.

— И что тебе так не терпится, чтоб я тебя отшила?

— Сама посуди, — не торопясь начал ковбой, засовывая в рот сигарету. — В тот момент, когда такая красотка дает шанс на надежду, это переворачивает жизнь. И не обязательно в лучшую сторону.

Эстер подумала.

— Так уж и быть. У тебя нет никаких шансов.

— Слава богу! — ковбой откинулся на спинку стула. Вид у него был и правда довольный. Даже мне подмигнул.

— Я Лени, — протянул он ей руку.

Эстер подала свою руку так, что он пожал только кончики пальцев.

— Я Эстер. Будем дружить.

— Неинтересно! — возмутился Лени. — В любой дружбе между мужчиной и женщиной должен быть элемент тайны.

Эстер снова подумала.

— Хорошо, дам тебе один процент тайны.

Лени откинулся на спинку стула и снова протянул Эстер руку. Они сцепились мизинцами и пристально посмотрели друг на друга. — За один процент, — поднял свой мизинец вверх Лени. Он не торопился отпускать руку Эстер.

— Можно я представлю тебя своим знакомым как новую подругу? — спросил он. — Эй, Моузли! — гаркнул он в угол кафе, где был полумрак. Обглоданный Моузли приковылял по первому зову. Он одобрительно посмотрел на новую пару и улыбнулся. Они правда неплохо смотрелись.

— Это моя новая подруга, Моузли, — сообщил Лени. — Она дала мне один процент!

Взгляд Моузли метнулся к бронзовым ногам Эстер.

— Бейби, — вставил я ноту, неуместную и фальшивую, в этой разыгрывающейся музыкальной партитуре. — Если мы сейчас не отчалим…

— Опять? — сказала Эстер. — Я же тебе объяснила все, что думаю о сволочи за рулем этой колымаги.

— О чем ты, Эстер? — спросил ковбой.

Эстер надула губы.

— О нашем водителе…

Он встал на ноги, галантно произнес: «Одну минутку» — и вышел.

— Вы можете еще сидеть. Не торопитесь, — сказал он, войдя в кафе.

Мы больше не задавали вопросов, а смотрели на него. Эстер — как на старого друга, чьим знакомством она гордится. Я — как на старого друга моей девушки, который по всем статьям превосходит меня.

— О чем будем говорить, Эстер? — сказал друг.

— О Мише, — указала она на меня. — Как ты, бейби? — провела она ладонью по моей щеке. — Тебе не скучно? Мало спал сегодня, милый?

— Мало, — согласился я. — Во сне видел пьяницу из моего московского двора, дядю Сережу. Из его глаз лились слезы. Пьяные слезы алкаша. Я спросил: «Что ты слезишься, как мироточивая икона, плачущая о наших грехах?». Дядя Сережа ответил, что плачет о моих грехах. Грехах, которых я еще не совершал.

— Замечательно! — сказала Эстер с чувством.

Все слушали этот разговор, не имевший к ним никакого отношения. Эстер говорила со мной, будто обращалась с драгоценной вазой, которую боялась разбить. Те, кто ее окружал, что-то поняли и как по команде откинулись на спинки стульев. Включая ковбоя, — откинувшись, он наблюдал за нами. Теперь он смотрел на меня. Его жесткое до этого лицо выражало расположение.

Мы вышли к автобусу. Водитель и пассажиры смотрели на нас. Эстер обняла меня у всех на глазах.

— Не надо, бейби, — отказалась она от протянутой сигареты. — Я пойду внутрь. Можешь не волноваться, — она мотнула головой на водителя.

Пока я курил, на дороге появилась женщина, похожая на привидение. Шла по обочине, махала руками, утреннее солнце стояло в белках ее глаз. Могла сойти за прихожанку эфиопской церкви, если бы одежда не была такой грязной.

— Не буду врать, — начала она, еще не успев поравняться со мной. — Зачем врать, когда можно говорить правду?

— Я тоже так думаю, — сказал я. — Зачем врать, когда можно говорить правду?

— Какую правду ты имеешь в виду? — спросила она.

— Ту, которую знал Адам до того, как откусить от яблока. — Я соскучился по разговорам такого рода. — А ты какую?

— Ту, что моя дочка теперь в тюрьме и я распродаю имущество, чтобы собрать деньги на адвоката.

Разговор плавно шел сам собой. Мы, не договариваясь, сообщались в привычном для обоих духе.

— У меня кое-что для тебя есть, — сказала женщина. — Эта вещица поможет тебе встретить Бога, а мне скопить пару зеленых.

Она протянула мне древний телефон. Он походил на старый советский аппарат с диском вместо кнопок.

— Двенадцать долларов, — сказала женщина.

— Его даже не починишь, — сказал я. — Двенадцать долларов…

— Очень даже починишь. Купишь провод в магазине, приладишь…

— А дальше?

— Дальше поговоришь с Богом. Или даже встретишься один на один…

Я пошел в автобус, не дослушав, чем закончится фраза.

Ну и в городок мы попали! Не город, а камера пыток. Лубянка. Стопроцентно техасский городок. Я этот штат Техас, по-моему, не любил еще до того, как узнал о его существовании. Мне, наверное, ангел про него напел, когда нес мою душу на землю. «Техас — полное говно!» — примерно это он мне напел. Я отзвуки этой песни нес с собой и вспоминал при обстоятельствах, не имевших отношения к Техасу. Когда, к примеру, нас в школе, перед тем как принять в пионеры, готовили, как к первому причастию, было очевидно, что Техас говно. Или когда учительница в первом классе поощряла доносить и ябедничать друг на друга. Или когда мы учили стихи про сталинские лагеря и должны были называть их «городом-садом».

Особенно остро я это понял про Техас, когда советские войска вошли в Афганистан, — я тогда в первый класс пошел. Или во время советского вторжения в Чехословакию в шестьдесят восьмом году. Я еще тогда не родился, но уже знал, что Техас — оно самое. Видимо, мне песню ангел начал петь за много лет до моего рождения.

Когда я приехал в Америку, только этого вида Техас и лез в голову. Например, когда узнал, что американцы охотно путают телевизор с исповедальней. Или когда по богатому району идет черный, а белые, которые там живут, звонят в полицию. Или когда белое жюри оправдывает четырех белых полицейских, которые надели наручники и до полусмерти избили Родни Кинга, пока шестеро других стояли рядом и смотрели. Короче, в какую сторону ни глянь, Техас из песни тут как тут.

— Пойдем прогуляемся, красотка, — сказал я, когда автобус припарковался на автовокзале.

— По этой дыре? — спросила Эстер.

— Все лучше, чем прозябать на станции, ждать автобуса. Поднимай свой негритянский зад, милая, осмотрим окрестности…

Все здесь было на виду. Ни одного укромного уголка. Если решил тут жить, тебе все придется делать публично — ходить в туалет или гладить коленки подружке. Здешние люди все будут выносить на суд и решать, молодец ты или нет. Те, кто постарше, корифеи города. Вон они гуляют, немолодые толстые техасские пары. Подозрительно, недовольно смотрят вокруг. Чиновники советского застоя.

Я затянул для Эстер свою песню, что свободные люди в Америке только бездомные и негры, а так — рабовладельческий строй, страна рабов. Только затянул некстати. Эстер заплакала. Этого я не ожидал.

Заплакала не потому, что переживала за Америку, а потому, что переживала за меня. Сказала, что со мной согласна, только почему из-за этого обязательно надо становиться самым несчастным человеком на земле и, считай, отказываться жить.

Тут я увидел еврея. В этом не было ничего такого, просто я обалдел, что это происходит в Техасе. Правоверный еврей с кипой, цицесом, пейсами. Прямо как на Брайтон-Бич. Еврей и в Техасе — я чуть не сел! Я правоверных евреев не могу сказать что особенно люблю, хотя сам еврей. Как приеду на Брайтон-Бич, так они пытаются обратить меня в свою веру. Не спрашивая, хочу или нет. Думаешь проскочить мимо незамеченно, но все равно окликнут, и не успеешь оглянуться, как стоишь напротив них с непонятной чашей в руке, над тобой держат покрывало и бормочут на иврите.

Со мной таких случаев в Нью-Йорке было аж три. Я православный, а выходит, что три раза в жизни почти оказался евреем. Мне этого не требуется, я и так еврей. У меня и без полотенца над головой множество причин помнить, что я еврей. Мне достаточно, что меня в школе дразнили жидом. Если забуду, мне напомнят. «Чтобы жизнь малиной не казалась» — выражение, которому я научил Эстер. Так что к этому хасиду я отнесся с подозрением. Удивился, конечно, что это он делает в Техасе, но недостаточно сильно, чтобы подходить и задавать вопросы.