Избранное - Ласло Немет

Кто-то свернул с дороги на участок — это была Маришка. Лайош быстро закрыл мешок и вскочил; хромой, застеснявшись своей разномастной обувки, поджал под себя ногу в новой туфле. «Да сидите, — крикнула Маришка. — Лучше я тоже с вами сяду». И рассмеялась, споткнувшись о не замеченный в люцерне железный прут. Она изо всех сил старалась изобразить веселое и беззаботное настроение, когда шла к ним по высокой траве; длинные оборки, те самые, которые Лайош запомнил еще с горы Гуггер, кокетливо танцевали у нее на груди. «Это моя сестра», — с гордостью сказал Лайош, когда Маришка, приподняв подол шелкового платья, из-под которого белела нижняя юбка, села на люцерну. «Как прикажете величать: сударыня или барышня?» — спросил хромой. «Всего только барышня», — хихикала Маришка, косясь на Лайоша и краснея. «Тогда нижайше прошу меня извинить, барышня, что не сразу вскочил, — неестественным голосом продолжал хромой. — Ногу повредил, знаете ли». «Как? Здесь, на стройке?» — ужаснулась Маришка, радуясь, что не надо смотреть на Лайоша. «Да нет, еще при рождении», — осклабился хромой. Он уже два или три года был женат, но, когда его знакомили с девушками, до сих пор одолевал смущение этой остротой. Маришка и последние слова поняла лишь как шутку, и оборки у нее на груди затряслись еще сильнее. «Стало быть, вы теперь мало что одноногий, так еще к тому же и охромели. Вон нога-то у вас — одна». — «А вторая краденое добро стережет». И хромой подмигнул Лайошу. Теперь и Маришка посмотрела на брата. «Ну как ты, Лайи? Я слыхала, на этой неделе уже не начнете». Произнося «слыхала», она подняла на брата, единственного мужчину в семье, виноватый, такой же, как там, у горы Гуггер, взгляд. Лайош, оценив этот взгляд по достоинству, решил показать, что не сердится. «Господин Водал тебе сказал?.. Господин Водал — садовник, — серьезно объяснил он хромому, — там, где сестра служит». «Вон откуда родство, стало быть, — рассмеялся тот. — А то здесь говорили, Лайи — родственник господину Водалу». Брат с сестрой на мгновение помрачнели. «Иной неродной десятка родных стоит», — отозвался наконец Лайош, глядя под ноги, на люцерну, — сказал так, что Маришка едва удержала благодарные слезы. И рассмеялась уже искренне, с легким сердцем, пододвигая к мужчинам принесенный с собой узелок. «Я сразу разверну, чтобы ты и друга своего угостил. Помнишь, свояк наш говаривал, когда у тетки цыпленок пропадал: кто цыпленка съел, в том цыпленок сидит и помалкивает». — «Уж во мне-то не пикнет, милая барышня», — засмеялся хромой и, пока Маришка раскладывала на ломти хлеба кусочки жареного мяса, незаметно вытащил из-под себя вторую ногу. «Что скажете, выгодно я купил этот башмак?» — спросил он вдруг, хлопнув ладонью по тонкой коже. Маришка слишком много чистила эти шевровые туфли, чтоб не узнать их сразу. Она повернулась к брату; тот сглотнул слюну. «Я ведь сказал, что узки они мне». И все трое, переглянувшись, покатились от хохота.

Целый час они сидели возле сарайчика, беззлобно поддевая друг друга и веселясь от души, когда на участке появилась какая-то дама. «Это ей мы дом строим», — сказал хромой и поднялся, все еще в разных ботинках. Лайош спрятался за его спину: с него никакого спросу. Маришка, как посторонняя, встала чуть поодаль. «Ну что же вы?» — посмотрела на них барыня, смешно всплескивая руками. Была она невысокой и крепкой. Лайош не подумал бы, что все эти доски, щиты, кирпичи, мешки с цементом могли быть собраны в одном месте, чтоб превратиться в дом ради такой вот простоватой на вид женщины. Маришка и та была одета нарядней, чем эта барынька. «Приходили тут товарищи с палками, — ухмылялся хромой, — пришлось нам согласиться с ними. Ваше счастье, что вы не вчера в это время пришли». — «О, так бы я их и испугалась!» Она с такой детской уверенностью произнесла это, что все трое искренне рассмеялись. Но барыня желала знать, что все-таки будет с домом. «И долго это протянется, сказали они что-нибудь?» «Да мы тоже только из газет знаем», — оправдывался хромой. Газету читала и барынька, но никак не могла уяснить, при чем тут она и ее дом. «Вот не думала, что и вы встанете», — сказала она с упреком, будто хромой сыграл какую-то роль в прекращении работы. «Да и нет в этом смысла, — вставила Маришка. — Мы тут с братом как раз говорили: все равно рабочие в накладе останутся…» Ни о чем таком, ясно, они с братом не говорили, но Маришка чувствовала себя как на иголках, пока не дала понять барыне, что она тут не как-нибудь, а по делу пришла к брату. Барыня ее поняла. «И который же ваш брат?» — спросила она. Маришка указала на Лайоша. Барыня осмотрела оборки на платье Мари, ее руки. «У вас место, милая?» — спросила она, выбрав среднее между более грубым «служите» и изысканным «состоите в должности». — «Да, здесь, на Холме роз, у господ»… — «На Холме роз? А скажите, милая, куда вы ходите за покупками?» — «В Кооператив служащих». — «Как вы думаете, они возьмутся сюда доставлять по кредитной книжке?» — «Конечно, возьмутся. У нас барыня просто считает, что лучше покупать самим и расплачиваться наличными». Между ними начался долгий разговор о ценах, о том, что где лучше покупать и где делает покупки Маришкина барыня. Маришка даже провела некую параллель в духе Плутарха, сопоставив бегло характеры барина и барыни.

Мужчинам вскоре надоело стоять молча. Хромой, воспользовавшись моментом, сбросил дареный туфель. Лайош же прислонился к сарайчику и разглядывал женщин. Теперь, когда они были заняты друг другом, по манерам все-таки видно было, кто из них барыня. Маришка стояла неподвижно, а когда барыня говорила что-то шутливое или одобрительное, она слишком старательно трясла грудью. Жесты барыни были сдержанные, но решительные. Ее движения совершались в воздухе, Маришкины же — в какой-то густой и опасно вязкой среде. «Словом, не желаете строить мне дом? — повернулась барыня к Лайошу, когда сняла сливки с Маришкиной науки. — А я к первому ноября отказалась от квартиры, так что, если вы не закончите, на улице окажусь со всем имуществом». Лайош попытался изобразить сочувствие. Но хромой лучше знал, что полагается говорить в таких случаях. «К первому ноября? Где еще ноябрь, барыня? Да мы за месяц не то что построим — как игрушку разукрасим вам дом». И начал рассказывать про какую-то прежнюю стройку в Сентэндре… «Ах, вы меня только так утешаете», — вздохнула барыня, уходя. Лайош, хромой и Маришка молча ждали, когда она скроется из виду; о другом говорить не хотелось, о ней — пока что не смели. «Своевольная, должно быть, бабенка», — сказал, скаля зубы, хромой. «Простовата, — с высоты своего „места“ высказалась и Мари. — Ох, темнеет уже…» Она вдруг поежилась и стала прощаться. Лайошу показалось: внизу, у распятия на углу улицы, кто-то стоит, поджидая ее. «Неплохой мужик этот Водал», — сказал вдруг хромой. Лайош обернулся, но тот стоял спиной и к нему, и к дороге, на которой еще минуту назад качались оборки Мари, и завертывал остатки еды в промасленную бумагу.

На ночь они забрались в сарайчик, сгребли под себя и солому тех, кто уехал домой. «Эх, и баба моя в одиночку сейчас ворочается!» — произнес хромой с долгим, похожим на зевок вздохом, который должен был служить увертюрой к их совместной ночевке. Зевок этот означал: кругом ночь, мы валяемся на соломе в угольно-черной тьме сарая и за все, что здесь нами будет сказано или подумано, не отвечаем, как за сны, что приходят сами, без зова. С этим протяжным полузевком-полувздохом домашнее, человечье тепло вошло в слепые кирпичные стены, принося с собой запах смятых подушек, на которых лежит раскинувшись и не может заснуть одинокая женщина. Лайош и хромой, ворочаясь с боку на бок, почти въявь ощущали щекочущий ноздри бабий, перинный дух. Для хромого, впрочем, как оказалось, образ оставленной дома жены был лишь чем-то вроде пролога к длинной цепи сладострастных картин, разжигал в нем неуемное воображение, и глаза его, широко раскрытые в темноту, видели белые, пышные женские груди, бедра, ноги, разбросанную одежду. После первой фразы хромого Лайош еще мог подумать, что рядом мучается тоской по жене, не находит себе места любящий муж; но то, что он услышал дальше, очень его удивило. Хромой вовсе не отделял свою жену от женщин вообще, от женского пола, который и был для него настоящим, волнующим чудом, и к этому чуду он мог приблизиться, приобщиться только через жену.

«Ты когда-нибудь смотрел на Сенной площади, как там в теннис играют?» — спросил он у Лайоша. Тот уже рассказал ему, как искал заработок на рынке, и хромой теперь пробовал опираться на общие воспоминания. «Бабы там в этом году не в юбках, а в коротких таких штанишечках прыгают. Видел я там одну блондинку: ляжки круглые, крепкие, груди будто два шара. Как она на мяч кинется — вытянулась вся в воздухе, мышцы на ногах струнами, а уж груди — прямо ждешь, лопнет на них тоненькая блузочка. Так и тянет руку подставить… Нет, ей-богу, стоит там иногда поторчать у забора! Эх, и бабе моей лучше было, — начал он, помолчав, опять, — пока я портным был. Вечером, часов в восемь, она уж, бывало, разденется и ждет, когда я к ней заберусь под перину. Что поделаешь, не прожить нынче на портновские заработки. Зимой еще шьешь понемногу старым знакомым, ну а летом только и видишь деньги, если наймешься раствор месить. Но вот ты скажи, что за осел в наших новых картинах девок для съемки подбирает. Господи Иисусе, ноги — спички, груди — кисеты табачные! Ну можно такое терпеть? Распугают всех иностранных гостей. Уж ты мне поверь, для иностранных туристов это самое главное. Коли тот откормленный голландский барин увидит, какие бабы у нас есть, так сразу заинтересуется и хваленым дворцом с короной на Крепостной горе. А костлявых коз кинокомиссия запрещать бы должна как вредных для общественной нравственности. Ведь во всем мире не найдешь таких первоклассных девок, как у нас, в Пеште. Объяви только: требуются девушки сниматься в кино — что тут будет, брат! Вот почему жаль мне, что я не советник в правительстве. Если б я был председателем такого жюри…»