Избранное - Ласло Немет

После обеда, едва приступили к работе, со стороны города появилась группа людей. «Постановление несут», — сказал хромой, первым заметивший их. «Какое еще постановление?» — воззрился на него рыхлый черный мужик, носивший с хромым бетон. «Не видишь, что ли, все с палками», — ответил хромой, ставя свой конец носилок на землю. «Быстро, быстро, ребята, хоть этот бок кончим!» — крикнул из канавы Водал. Хромой снова взялся за ручки, но ничего не сказал, лишь ухмыльнулся, оглянувшись на напарника. Теперь и другие заметили подходивших; замерло над ящиком, где мешали бетон, ведро с водой, со скрежетом вонзилась в кучу щебня и осталась в ней лопата. Лишь Водал вместе с каменщиками все еще разравнивал в канаве бетон. Стачечники остановились на дороге возле участка и молча смотрели на рабочих. «Ишь карманы-то у них как оттопырены», — сказал хромой, но никто его шутке не засмеялся. Тут и Водал вылез наверх и подошел к дороге. Лайош потихоньку отодвинулся назад, чтоб его не приняли за рабочего. «Вы что тут делаете?» — крикнул с дороги костлявый рыжий мужик. Все молчали. «Видите», — наконец ответил Водал: надо же было что-то ответить. «Видеть-то видим, да как бы кой-кому об этом не пожалеть! — крикнул рыжий, распаляя себя. — Вы что, не слыхали, что строительные рабочие бастуют?» Старшим, Водалу и другому каменщику, лгать не хотелось; пришлось ответить хромому. «Мы не здешние и такого ничего не слыхали». — «Откуда же вы?» — «Из Сентэндре». — «Раз из Сентэндре, так и газет не читаете?» «Читаем мы, товарищ, да только за прошлую неделю, — выкрикнул хромой, — …в которую абрикосы заворачивают!» Шутка немного смягчила даже пришедших. Некоторые из осажденных попробовали смеяться: может, на том дело и кончится. «Нечего зубы скалить, — остановил их рыжий. — От имени стачечного комитета приказываю вам сейчас же остановить работу». Водал поднял руки и стал развязывать фартук на шее. «Да мы и по-хорошему понимаем, товарищи, — отозвался второй каменщик. — Я тоже член профсоюза». И он бросил свой фартук рядом с фартуком Водала. Толстый серб из Сентэндре, тот, что утром поносил профсоюзных секретарей, швырнул оземь связку железных прутьев, которую напарник его отпустил уже давно. «Чихал я на ваш комитет, — угрюмо сказал он. — Пусть комитет мне кило колбасы пришлет, чтоб семью накормить». К нему подскочили сразу двое, пробуя унять его, пока не дошло до беды. «В общем, не советую вам работать, — угрожающим тоном продолжал рыжий. — Со штрейкбрехерами мы здесь еще быстрее разберемся, чем в городе». «Это называется рабочая солидарность! Постыдились бы!» — крикнул кто-то тощий и маленький из группы пришедших, взывая к совести поденщиков. Рабочие тихо потянулись к штабелям. Кто-то вспомнил о подрядчике, но того уже четверть часа как след простыл. «Хотел бы я посмотреть, что бы он стал делать на нашем месте, — ворчал хромой. — Ишь, нюх что у собаки: три года назад вот так же улизнул». «Есть тут еще где-нибудь стройка?» — спросили с дороги. «Выше, в конце улицы», — ответил за всех Водал. Стачечники двинулись дальше, только рыжий на минуту задержался. «Берегитесь, мы за вами поглядывать будем. Пока!» — добавил он, уходя. «Кол тебе в ухо», — буркнул под нос серб. «Ты что разоряешься? Не правы они, что ли?» — прикрикнул на него каменщик. Лайош повернулся к Водалу: в самом деле, правы они или нет? Но Водал лишь молча подобрал мастерок и бросил его к носилкам. Рабочие, нахмурившись, сгрудились возле сарайчика; ведра, лопаты, носилки валялись, брошенные как попало, под палящим солнцем вокруг канав, словно стачечники все еще стояли на дороге. Все молчали. Бетон тихо затвердевал в деревянном ложе.

Местные вскоре собрались и ушли; остальные решили подождать до утра: вдруг добьется чего-то примирительная комиссия. «Я скажу Маришке, что ты здесь, — уходя, сказал Водал Лайошу. — Как-нибудь позаботимся о тебе, не горюй. А вы уж не забудьте парня ужином покормить», — обернулся он к поденщикам. «Покормим, коли любит пирожные, что в земле растут», — засмеялся хромой и пошел в сарай за картошкой. Лайош вызвался ее чистить. Хромой сунул ему в колени дырявую кастрюлю и предупредил: лучше пусть кожура остается на картошке, чем картошка на кожуре. Неловкие пальцы Лайоша старательно вертели так и сяк молодые мелкие клубни. Чем больше белых шариков стукалось о дно кастрюли, тем увереннее он себя чувствовал: нехитрая эта работа вновь делала его равноправным членом рода человеческого. «Это кто такой?» — спросили сзади. «Водалов родственник», — ответил кто-то, и у Лайоша стало еще теплее на душе. Серб притащил из леса охапку хвороста, другой поденщик, с белесыми усиками на морщинистом, увядшем лице, по которому трудно было сказать, стар он или выглядит рано состарившимся, принес из сарая горшок с жиром. Хромой смастерил перекладину для котла: воткнул в землю две рогатые палки и положил сверху железный прут. На запах жира и лука с соседнего участка явился садовник, мужик далеко за сорок; грубо сработанное лицо его напоминало рожу, какие вырезают на ручке деревянной трости: лоб — бугром, скулы — торчком, нос — сапогом, подбородок — весь в шишках; зато щеки, глаза и рот западали глубокими ямами. Сам же он был мал и жилист; кое-как вытесанную его голову, видно, укрепили на тощем этом теле в шутку или на устрашение детям. «Ну, признавайтесь, что у вас нынче на ужин? — сказал он. — Опять пирожные по-солдатски? Видать, не слыхали по радио новый указ!» «Что за указ?» — спросил кто-то из поденщиков, заранее улыбаясь ответу. «Насчет меню. Нынче утром сказали, что надо есть на ужин. Нашпигованную телячью ножку с французским гарниром». Люди принюхивались к запаху лука, похохатывали. «Ага, чуть не забыл: а на сладкое ореховый торт с клубничным кремом. Что скажешь на это, шеф-повар? А?» — обернулся он к хромому. Тот, взяв с колен Лайоша кастрюлю и ухмыляясь, ссыпал картошку в котел, придумывая достойный ответ. «Да ведь это для тех, дядя Даниель, у кого бюро по продаже недвижимости есть». «Бюро? — засмеялся садовник. — Ты мне лучше не говори про бюро, и так тут намедни шлялся один детектив…» Люди добродушно посмеивались: все знали, что садовник потихоньку занимается посредничеством, продает участки, конкурируя с городскими конторами, и агенты этих контор время от времени пытаются его прищучить. «Картошку, я вижу, у вас не моют, — обернулся он к хромому. — Оно, пожалуй, и правильно: так навару больше…» С картошки он перепрыгнул на Лайоша, которого давно заметил, но ждал, как к нему подобраться. «А этот молодой человек откуда? Поваренком взяли, что ли? Слыхал я, теперь у вас других дел и не будет, кроме как пировать». — «Это как же, дядя Даниель?» — спросил его молодой рабочий. Он и сам прекрасно знал, что к чему, но хотел все же послушать, как Даниель пройдется насчет стачки. «Что — как же? Разве не господа теперь будут известь гасить? А тогда зачем вы бастуете?» — «Зачем? Зачем? — взорвался задетый за больное серб. — Вот и я бы хотел знать зачем». — «Скоро узнаешь. Когда в Сентэндре перед твоим домом остановится кондитерский фургон, в котором взбитые сливки да калачи с изюмом развозят на званые вечера». «Остановится… фургон для покойников», — пыхтел серб, но белые его зубы все же блеснули под нависающими усами. «Вот увидите, — не унимался дядя Даниель, — теперь вас благотворительная кухня будет кормить… Коль не иным чем, так супом из лопуха».

Тем временем поспела картошка в котле; мелкие белые картофелины плавали в красной от перца подливке — такая подливка хлеб любит. У кого была миска, тот наполнял ее и отходил в сторонку, на ящик или на доски; остальные черпали ложками прямо из котла. Один только Даниель не участвовал в трапезе. Он стоял над жующими поденщиками, посасывая трубку, которая время от времени озаряла его лицо в темноте краткой вспышкой неяркого света. «Не верю я в эти стачки, — сказал он задумчиво. — Не стачки нужны здесь». «А что же?» — спросил кто-то из сидящих. «Что-нибудь посильнее, чтоб перевернуло все, как в войну». — «Э, да вы за войну, дядя Даниель?» — поднял голову от миски хромой. «Не важно, за войну я или не за войну, — ответил Даниель. — Но негус, я полагаю, свое дело сделает. Очень уж зачастили сюда денежные людишки, так и ходят, так и вынюхивают, куда свои деньги вложить. Вот увидите, устроит негус войну». — «Тогда ведь и вас разбомбят тут на горе, дядя Даниель». — «За меня вы не бойтесь. Я вон в мировую взял и воспаление слепой кишки получил. Эх, думаю, так вашу, разрежьте мне брюхо один раз — больше оно уж не зарастет. И до сих пор у меня разрыв брюшины находят. Потому я тяжелое не могу подымать». Он потянулся — и тут же схватился за живот, чтоб показать, как больно ему поднимать тяжести. «Это вы, поди, из-за жены сохраняете разрыв-то. Чтоб она не заставила вас белье стирать», — поддел Даниеля хромой. Но тот знал границу, где нужно остановить молодых: «Не до шуток мне, парень. Столько ковыряли у меня в брюхе те коновалы, что инвалидом сделали. Как-нибудь покажу вам». — «А до тех пор вы чем занимались? Поди, и у мамки в пузе уже дела обделывали», — засмеялся старообразный, то ли завидуя, то ли поддразнивая. «Я? Вот ты, парень, — повернулся он к Лайошу, — ты человек новый, скажи, разве я не похож на честного человека?» Все глядели на Лайоша. Сейчас решится — как он будет выглядеть в глазах артели, недотепой или таким человеком, который за словом в карман не полезет. «Похожи-то похожи… коль не глядишь на рожу», — ответил он, смущенной улыбкой прося у старика прощения за крепкую шутку, слышанную еще в деревне. Сидящие у костра засмеялись, одобрительно поглядывая на Водалова родственника. «Ладно чешет», — снисходительно отозвался и Даниель, размышляя над тем, как теперь, побалагурив, восстановить свой авторитет.