Избранное - Ласло Немет

Он достал присыпанные листьями бутылки из-под вина и содовой. Бутылки тоже денег стоят, за них всегда можно получить пятьдесят филлеров. Из пещеры он вынес мешок, туфли, будильник, ношеные рубашки, несколько банок из-под консервов — их он тоже может обратить в деньги, прежде чем умрет с голоду. Теперь, после ссоры с сестрой, он был бы рад умереть. Чего возиться с переселением? Лучше лечь лицом к небу и спокойно лежать, пока не придет смерть. Вот только Корани может явиться, за вином хотя бы, если не за чем иным, а Лайош совсем не желал его видеть. Тихо, размеренно шагал он по узкой дорожке вдоль трамвайных путей. От грусти, от мыслей о смерти тело его стало удивительно легким, он будто и не шел даже, а плыл, обескровленный и пустой, в ласкающем воздухе. В окрестностях Божьей горы ему встретился сторож с ружьем. «Эй, вы что здесь бродите ночью?» — окликнул он Лайоша. Тот испуганно вздрогнул: со стражем порядка ему не приходилось еще иметь дела. И этому вздумалось гонять его, словно дикого зверя, именно сейчас, когда он с родной сестрой поссорился навсегда. «Я ничего… переночевать мне негде», — отозвался он, еле владея трясущимися губами. «Тут, парень, тоже не переночуешь», — сказал сторож уже не так строго, смягчившись от робкого голоса, звучащего в темноте. «Слушаюсь», — ответил Лайош. Рассвет застал его на той же скамье в Варошмайоре, что и в первую пештскую ночь.

Назавтра он перебрался в самое дальнее свое гнездо, к Будайской заставе. Весь день и всю ночь шел дождь, Лайош слушал шелест капель и выцарапывал в красноватом песчанике первые буквы своего имени. Утром он, следом за швабскими бабами в пышных юбках, пришел в город. На знакомые рынки его не тянуло; он перешел на пештскую сторону, вошел в крытый рыночный павильон. Но каждый раз, когда он собирался к кому-нибудь подойти, его охватывала странная робость. После разговора с Корани он утратил уверенность в себе. Наконец он выбрал в толпе меж рядами маленькую женщину с кротким чистым лицом, похожую на жену реформатского священника в их деревне. Она сунула ему в руки свою сетку, в которой и были-то лишь одни абрикосы. Женщина оказалась общительной. «Дорого обойдется нынче варенье, — сказала она тонким голосом. — Да зимой так хорошо, когда оно есть. Если уж очень привяжутся дети, намажешь им по кусочку хлебца. Подождите меня тут, я еще подойду к торговке с цыплятами: вдруг отдаст пару за пенге восемьдесят».

Лайош стоял с сеткой в сутолоке и гаме, усиленном гулким эхом под высокой крышей. Выход был в пяти-шести шагах, Лайош придвинулся ближе к нему. Берет маленькой женщины мелькал далеко среди покупательниц, щупающих цыплят. Лайош сам не знал, что с ним вдруг случилось — словно и у него внутри «поднялось что-то», как у Корани. Он толкнул дверь и бросился прочь, поворачивая на каждом углу. Сердце неистово колотилось под самым горлом. Когда Лайош остановился, чтоб перевести дух, вокруг были одни незнакомые улицы. Абрикосы в сетке, прижатой к груди, давили на локоть. Лайош так держал их, чтобы бьющая по ногам сетка не бросалась в глаза прохожим. Теперь, если б даже захотел, он не смог бы вернуть их обратно. Он их украл.

Свет закатного солнца уже догорал на стенах чистеньких швабских давилен, когда Лайош, все еще озираясь, прошел мимо них к своей норе, недалеко от Будайской заставы. Когда он в растерянности остановился где-то посреди Ференцвароша[20], первой мыслью его было выбросить абрикосы. Сетка лежала у него на руке, словно убитый младенец. Лайошу чудилось, все вокруг только и думают, как попала к нему эта сетка? Однако избавиться от абрикосов оказалось труднее, чем украсть их. Высыпать их в канаву? Или в проволочную корзину для трамвайных билетов? В любом случае кому-нибудь бросится в глаза: почему этот парень хочет избавиться от таких великолепных абрикосов? Выкинуть их куда-нибудь в подворотню? Еще заметят, догонят, позовут полицейского! Проще всего швырнуть их в Дунай. Но между Лайошем и Дунаем был рынок. Вдруг он наткнется на женщину, та начнет кричать, он побежит, затравленным зайцем будет мчаться по набережной, по мосту, по камням горы Геллерт, а за ним будут нестись кулаки, шапки, палки, зонтики, крики: «Держи, держи его!», ругань. Самое главное было как можно дальше уйти от того места, где он украл. Лайош шагал по улицам, где никогда еще не бывал. В конце проспекта Андрашши он остановился и решил сесть на скамейку. Посидит немного, потом уйдет, а сетку забудет. Если кто заметит, можно то же самое сделать на другой скамье.

Был полдень, широкий проспект с аллеей в середине был почти пуст. Лайош сидел на скамейке один; слюна во рту загустела от жажды, он косился на абрикосы, но стянутая горловина сетки словно говорила ему строго: не смей. С того момента, как он выскочил из ворот рынка, прошло добрых три часа, и Лайош чуть успокоился. В самом деле, надо быть очень уж невезучим, чтобы его теперь все же поймали. Тогда зачем оставлять абрикосы? Украл, а теперь бросить? В мусорной урне возле скамьи лежала газета; Лайош вынул ее, стал крутить — как бы между прочим — и соорудил из четырех листов удобный кулек. Потом, оглядевшись, сунул в кулек абрикосы вместе с сеткой. И прикрыл сверху пятым листом. С газетным кульком он чувствовал себя гораздо спокойнее. Теперь только не столкнуться бы ненароком с той женщиной. Сделав по городу крюк, по мосту Маргит он вернулся в Буду. В районе Холма роз ему вспомнилась Мари. Если бы он ее встретил сейчас, то сказал бы: «Видишь, Мари, куда я скатился? Теперь тебе есть за что меня стыдить. Только и в этом ты виновата».

И вот наконец он сидел в пещере, глядя в небо, на красную луну над лысой вершиной, куда кануло солнце. Абрикосы лежали рядом, он их даже не вынул из сетки. Если бы в этот момент кто-нибудь подошел и спросил, где он украл абрикосы, Лайош послушно ответил бы: в Пеште, на крытом рынке, — настолько им овладела тоска и равнодушие к собственной жизни. От нечего делать он пробежал глазами раздел новостей из смятой газеты, валяющейся рядом. «Бандиты в масках совершили ограбление банка в Бухаресте», — прочел он в густеющих сумерках набранный огромными буквами заголовок. Газета была недельной давности, с тех пор бандитов или поймали, или они находятся где-нибудь в надежном месте. Он вспомнил про свою жалкую кражу и улыбнулся. Нащупав сетку, открыл ее в темноте. Раскусил без охоты один абрикос; сладкая сочная мякоть так дразняще скользнула по деснам, по горлу. Второй абрикос он проглотил в два приема — и ел, ел жадно, не в силах остановиться. Раньше он и сам не поверил бы, что может съесть сразу столько фруктов. Он ел так, словно старался уничтожить следы своего преступления. Расправившись с абрикосами, Лайош вздохнул и улегся. «Видишь, Мари, — сказал он про себя, свертываясь калачиком, чтоб прикрыть туго набитый живот, — видишь, Мари, вот так я и добываю себе жратву».

Не первый раз в жизни Лайошу довелось брать чужое. В детстве отец лишь смеялся и только что не хвалил его, когда Лайош таскал яйца из соседских дворов. В солдатах они частенько подкапывали картошку на помещичьем поле возле лагеря и пекли ее на костре. Сестра вон тоже приносила ему одежду, взятую у господ, не говоря уж о мясе, сыре, хлебе. Но абрикосы — это было другое. В своих пещерах Лайош до сих пор засыпал, вспоминая купающихся девиц на картинке у входа в кино и другие подобные вещи. Он и теперь пытался думать об этом. Вот на лестнице, вешая шторы, стоит давешняя плотная светловолосая горничная, а он, проходя мимо, говорит ей дерзко: ох, мол, под таким колоколом приятно и постоять. Та смеется в ответ, а он, протянув руку, хватает ее за щиколотку… Только все сегодня было напрасно: расходящееся по телу тепло перебивал какой-то липкий озноб. В голову упрямо лезло другое, и Лайош, тоскливо глядя во тьму, думал про востроносую маленькую женщину, как она, бедная, наверное, бегала и причитала в собравшейся толпе: «Господи, абрикосы нынче такие дорогие, да все равно, думаю, на зиму нужно, все будет чем хлеб помазать, рты детишкам заткнуть».

Когда он проснулся, сетка валялась рядом, у выхода из пещеры. Он взял спички и сжег ее. Горела она хорошо, осталось лишь кольцо на горлышке. Лайош зашвырнул его далеко в кусты. После полудня он пошел на поле, где запускали планеры. На носу машины укрепляли резиновый жгут, к нему с двух сторон становились по шесть человек и по сигналу бросались бежать. Жгут натягивался, потом отцеплялся сам собой, и планер, пролетев над головами людей, уносился в долину. Мужчина с часами в руках смотрел, сколько времени планерист продержится в воздухе. Лайош несколько раз уже приходил сюда, даже вставал с другими к жгуту и был счастлив, когда в напряженный момент перед стартом и ему бросали команды, ведь это означало, что и его считали причастным к этому делу. Теперь даже участие в разгоне планера не доставляло ему радости. Абрикосами он испортил себе желудок и, пустившись бежать со жгутом, вдруг почувствовал такую слабость, что чуть не потерял сознание. Он вернулся к себе в пещеру и пересмотрел свое имущество. Выходило, что три-четыре пенге в крайнем случае он сможет выручить. Только как он все это будет продавать? Например, будильник? Еще подумают, что ворованный. Если кто-нибудь выследит и обыщет его жилье, наверняка решит, что все это краденое. Да и в самом деле ведь чуть ли не все тут чужое. Взять хоть бы эти туфли. Таскает он их туда-сюда, а на ноги они ему не лезут. В таких безрадостных думах ждал Лайош ночи. Лучше он умрет, но домой не вернется, не станет под изгородью высматривать крестную, чтоб вымаливать у нее прощение. А для свояка он и раньше был что кость в горле. Нет, лучше снова ходить на рынок. Счастье еще, что это случилось в Пеште: в Буде ему опасаться нечего, а там, может, дойдет очередь и до тележки. Так утешал себя Лайош, но у входа в пещеру стояла ночь, словно говоря: я и есть мир.