Писатель в газете - Гилберт Кийт Честертон

Те, кто не разделяет чувств Метерлинка, не обвиняют его в безнравственности или непоследовательности — они просто заявляют, что он не драматург. Те, кто не разделяет чувств Уитмена, не называют его шарлатаном — они просто уверяют, что он не поэт. Те же, кто не разделяет чувств Диккенса, не снисходят до того, чтобы упрекнуть его в простодушии и прямолинейности, — они открыто заявляют, что у него напрочь отсутствует художественное чутье.

Если поглубже вникнуть в споры о Диккенсе, то выяснится, что именно так и произошло. То, что Э. А. Б. и другие критики выделяют как недостатки Диккенса, в большинстве случаев оборачивается устоявшимися формами выражения присущей ему беспримерной общительности и сердечности. Например, Э. А. Б. пространно рассуждает о бесформенности «Пиквика», и ему невдомек, что то, что он величает «бесформенностью», на самом деле являлось когда–то общепризнанной и почитаемой художественной формой, восходящей к старинной, прославленной литературной традиции. Одним из самых блестящих проявлений этой традиции всегда считался на первый взгляд чересчур растянутый, аморфный роман комических похождений. Насколько я знаю, такой роман принято теперь называть «пикарескным» [317]. Но намеренно затянутый, веселый приключенческий роман нынче не в моде. Новый метод краткости, сдержанности, упора на центральный образ или событие — это та литературная форма, которая более всего соответствует задачам нового импрессионистического романа. Такие романы главным образом отличают легкая ирония, бессюжетность, тоскливый настрой, скорбные персонажи. Герои и события этих романов таковы, что чем меньше о них сказано, тем лучше. Одной вспышки литературной молнии, осветившей на мгновение труп женщины на чердаке, мимо которого браво маршируют победоносные полки [318], вполне довольно, если основное настроение рассказа — настроение жалостливой иронии. Однако, если необходимо передать приподнятое настроение неиссякаемой предприимчивости «пикарескного» романа, одной такой вспышки будет явно недостаточно.

Портрет Сэма Уэллера ни за что не написать одним характерным штрихом. Сама по себе идея этого образа предполагает описание бесконечных злоключений, из которых он вышел таким же неуязвимым, как мифический герой древних сказаний. Все дело, в сущности, в том, что о несчастьях мы стараемся говорить поменьше, а потому французская новелла столь же немногословна и сдержанна, как выражение чувств во время траура. Но стоит нам очутиться в атмосфере радости, неуемного веселья, как нам хочется подольше растянуть удовольствие. Герои веселых книг, подобных «Пиквику», подолгу гуляют, подолгу рассуждают, подолгу обедают, подолгу рассказывают невероятные истории. По сути дела, все персонажи, положительные и отрицательные, — это дружная семья, засидевшаяся за увлекательной беседой, которой, кажется, нет конца.

Из этого следует, что бесформенность «Пиквика» и есть его форма. Безудержному веселью в равной мере свойственны крайняя неусидчивость и леность. Если бы Пиквик и его друзья не сновали непрерывно по переполненной сцене, где только они одни присутствуют постоянно, книга получилась бы не лучше, а хуже. Если бы весь рассказ строился на одном событии, как новелла Ги де Мопассана, если бы все действие вращалось вокруг бала–маскарада в Итонсвилле или вокруг крикетного матча в Дингли–Делл; если бы стержнем всего повествования был красный носовой платок мистера Сойера или лошадь мистера Уинкля; если бы, иными словами, «Записки Пикквикского клуба» были всего лишь блестящими психологическими зарисовками, вроде описания толстого мальчика, или же грустной идиллией о мистере Стиггинсе, — книга получилась бы не лучше, а только хуже, ибо в этом случае роман утратил бы свой великий смысл. А потому не беда, если у читателя голова идет кругом от несуразных и неоправданных похождений героя — этого комического Одиссея, верного до конца лишь собственному ненасытному непостоянству.

КОМИЧЕСКИЙ КОНСТЕБЛЬ

Не так давно со мной произошел один довольно странный случай, имеющий некоторое отношение к истории и духу моего отечества. Я сидел в своем сельском уединении, пытаясь изо всех сил настроиться на буколический лад, когда меня позвали к телефону — изобретению, далеко не самому буколическому. Да и в трубке послышался не густой бас завсегдатая местной пивной, а голос знакомого журналиста из одной крупной лондонской газеты. Он сказал:

— Мы слышали, что вас назначили приходским констеблем Биконсфилда.

— Значит, плохо слышали, — ответил я.

— Так что, разве вас не назначали биконсфилдским констеблем? — спросил он после паузы.

— Разумеется, нет, — сказал я. — Может, вас самого произвели в сан папы римского? Неужели вы думаете, что есть на свете здравомыслящие люди (за исключением, пожалуй, преступников), которые хотели бы видеть меня констеблем?

— Не знаю, не знаю, — недоуменно отвечал мой знакомый. — Я вычитал это сообщение в «Дейли газетт»: «Мистер Г. К. Честертон назначен приходским констеблем города Биконсфилда».

— Хорошенькая шутка, нечего сказать, — пробурчал я. — А я думал, у вас еще сохранилось чувство юмора.

— Так будем считать, что это розыгрыш? — спросил мой настырный собеседник.

— Причем удачный, — сказал я, повесил трубку, уселся на свое место и вновь принялся настраиваться на буколический лад.

Не прошло и трех минут моего блаженства, как вновь зазвонил телефон. На этот раз мне звонили по неотложному делу из популярного иллюстрированного еженедельника.

— Мы слышали, — мрачно заявил незнакомый голос, — что теперь вы приходский констебль в Биконсфилде. Не могли бы вы поделиться с нами своим опытом на этом…

— Никакой я не констебль! — взвыл я. — К тому же, знайте, я не восходящая математическая звезда, не полковник лейб–гвардейского конного полка ее величества, не далай–лама, не Живой Скелет, не фаворит на скачках и не королева красоты. Неужели человечество напрочь утратило чувство юмора?

Несколько озадаченный, я было вновь решил предаться своему идиллическому отдохновению, как опять раздался звонок, на этот раз — в дверь. Меня поставили в известность, что представитель третьего печатного органа, ежедневной иллюстрированной газеты, специально приехал из Лондона с фотоаппаратом, чтобы сфотографировать меня в звании Приходского Констебля. Не могу сказать, рассчитывал ли он застать меня облаченным в пышный мундир с перьями и эполетами либо просто хотел запечатлеть восторженное выражение моего лица по случаю назначения. Как бы то ни было, я сказал, что он может располагать мною, фотографируя меня сколько угодно в роли Человека, Который Не Был Приходским Констеблем [319]. Что он и сделал, а я старался всякий раз принять позу, не соответствующую почтенному чину, дабы опровергнуть клеветнические сведения, про меня распространяемые.

Примерно через четверть часа ко мне совершенно случайно заглянул перекинуться словом один мой биконсфилдский знакомый, и я пересказал ему со смешанным чувством веселья и ярости, как опытные журналисты попались на шутку, ничуть не удивительную для такого юмористического издания, каким является «Дейли газетт».

— Теперь, — предположил я, — всякий раз, когда в «Панче» появится игривая заметка о том, как я, безвыездно сидя в Биконсфилде, вызвал землетрясение в Сан–Франциско, мне придется писать объяснительное письмо в «Таймс».

Мой местный знакомый с интересом выслушал эту курьезную историю, посмеялся над вопросами незадачливых журналистов, по достоинству оценил разочарование фотографа, а затем мимоходом заметил:

— А ведь вас все–таки назначили приходским констеблем Биконсфилда.

Я застыл от изумления. В его глазах светилась неподдельная искренность.

— Но это безумие, — вскричал я. — Конечно же, это шутка.

— Если это и шутка, — сказал он как бы оправдываясь, — то она написана на церковных дверях.

Я почувствовал, что схожу с ума. Я не мог представить себе, что современные прихожане допустят, чтобы их церковная паперть служила местом для столь гнусного розыгрыша. Времени на раздумье не было. Нужно было действовать, причем действовать самым решительным образом. Ничего не оставалось, как идти в церковь.

Мы с моим приятелем тотчас же отправились туда и при входе в это красивое, солидное здание и впрямь обнаружили черным по белому напечатанное откровенно нелепое объявление о том, что пятеро жителей города, в том числе и мистер Г. К. Честертон, назначаются приходскими констеблями и что отвод выдвинутых кандидатур принимается к рассмотрению. Оставалось надеяться лишь на то, что, если англичане и по сей день не утратили присущей им исторической прозорливости, моя кандидатура будет воспринята с должным негодованием. На обратном пути мой приятель как мог утешал меня, описывая мои будущие обязанности, которые так внезапно свалились мне на голову. После этого я получил письмо, в котором мой предупредительный корреспондент примерно в том же духе перечислял те же обязанности, за что я ему премного благодарен; впрочем, его объяснение в то время показалось мне весьма путаным. Единственное правило, которое я вынес из этого длинного перечня, состояло в том, что я вправе действовать за пределами Биконсфилда «лишь в случае преследования особо опасного преступника». Итак, я имею право перемахнуть в Миддлсекс через неприступную каменную стену только в том случае, если быстроногий грабитель на моих глазах сделает то же самое. Всякий день я могу позволить себе беспрепятственно перепрыгивать через Темзу в Беркшир, но лишь в том случае, если то же самое сделает на моих глазах запыхавшийся двоеженец. В противном случае я обязан клятвенно пообещать, что, подавив в себе безотчетный азарт и запальчивость, я ни на шаг не преступлю границ вверенного мне региона.