Александр у края света - Том Холт

Вскоре огонь принялся распространяться сам по себе, превращая деревню в ад. Марсамлепт заорал, приказывая убираться, и я услышал его, но только потому, что он стоял невдалеке; когда на голове толстый, добротно подбитый шлем, а кругом стоит оглушительный шум, мало что можно расслышать.

Потери, понесенные нами этой ночью, свелись в итоге к четырем воинам, которые не услышали приказа и оказались запертыми в полыхающей деревне.

Прошу прощения — их было пять. Уже в самый последний момент, поторапливая нас и считая выбегавших, Марсамлепт был сражен стрелой в лицо — наверное, единственной стрелой, выпущенной этой ночью. Он снял шлем, чтобы мы могли его узнать и расслышать, и стрела угодила ему в левый глаз. Он рухнул без единого слова.

Когда осадная партия услышала от воинов резерва, что враги убили Марсамлепта, то впала в ярость. Иллирийцы любили его и верили ему — они весьма эмоциональный народ, когда узнаешь их поближе — а Марсамлепта за истекшие годы научились уважать и ценить даже Отцы-Основатели. В общем, для деревенских эта жертва была наихудшей из возможных, и они немедленно заплатили за нее. Когда резня к рассвету закончилась (я не знаю, почему она закончилась, но факт остается фактом), проемы боковых ворот были забиты мертвыми телами, и множество людей погибло под рухнувшим зернохранилищем, не сумев пробиться через заслон. Мы не копались в пепле, поэтому я не знаю точного числа погибших, но если судить по звукам, их было очень много.

Мы не истребили их поголовно, конечно; ничего подобного. Мы хватали случайно попавшихся под руку выживших, а остальным позволили смотреть на бойню. К тому времени я уже ни в чем не участвовал: надышался дымом и провел самые насыщенные часы в сторонке, выкашливая легкие; так что да, думаю, вполне можно сказать, что я в очередной раз смотрел не в ту сторону. На сей раз, однако, я не особенно сожалел об этом.

Теперь я был свободен. Я сделал все, что собирался, и ничто не удерживало меня в Антольвии. Для разнообразия мне удалось наблюдать за процессом от начала и до успешного завершения. Возможно, было бы лучше, если б это оказалось нечто чуть более позитивное, чем геноцид, но проигравшие не выбирают, как говорим мы, философы.

Новость о моем скором возвращении в Афины разлетелась быстро и была принята без энтузиазма. Наверное, я выбрал не лучшее время для объявления — сразу после смерти Марсамлепта. Если говорить о нас с ним, не приходится сомневаться, какая из потерь была горше; он был удачливым и компетентным солдатом и ответственным представителем иллирийского большинства, в каковом качестве продемонстрировал особый дипломатический такт и то, что за неимением лучшего слова я бы назвал государственным талантом. А кроме того, людям он нравился.

И мне он нравился.

— Ты не настолько любим и уважаем, как он, очевидно, — попытался обьяснить Тирсений. — Люди могли... не знаю, все чувствовали, что он понимает их мысли и чувства, что он один из них. А ты всегда был ойкистом, несмотря на все усилия, которые ты прилагал, чтобы выставить себя человеком из народа. Но дело не в этом. Ты Основатель. Ты человек, который основал город, твое имя во всех надписях и записях, во всех законах: «Эвксен-ойкист и народ решили, что...». Ты вроде статуи на агоре или носовая фигура корабля; люди должны все время тебя видеть. И если ты решил уехать — подумай хотя бы, что они чувствуют.

Не в первый раз я подивился, как Тирсению вообще удавалось что-то кому-то продать.

— Очень мило с твоей стороны сообщить мне все эти приятные для слуха вещи, — сказал я, — но я принял решение. Я просто не хочу здесь больше жить. Для тебя и большинства остальных все по-другому. Все, чего им надо от этого места — крыша над головой и немного земли. Я всегда хотел большего.

— Совершенное общество, — сказал Тирсений. — Именно! Я, однако, не вижу, какие с этим проблемы. Посмотри сам: у нас нет борьбы фракций, олигархи не захватывают в свои сети толпу, военные диктаторы не выжимают из нас налогов. Греки и иллирийцы мирно живут бок о бок. У нас даже будины есть! Разве это не твое разлюбезное совершенное общество, господин Философ?

Я покачал головой.

— Тирсений, у нас нет всех этих проблем только потому, что нас слишком мало. Все друг друга знают, у всех примерно одинаковые наделы, мы только что закончили войну с внешним врагом; разумеется, мы сейчас едины и преисполнены братской любви — и нигде ты бы не ждал иной картины. И уезжаю я не потому, что эксперимент не удался. Я уезжаю потому, что он закончен. Ты понимаешь?

Он кивнул.

— Думаю, да, — сказал он. — Думаю, ты никогда и не был частью нашего сообщества. Ты приехал сюда изучать нас и рассматривать. Ты с этим покончил и теперь отправляешься изучать что-нибудь еще. Знаешь, что? Я думаю, ты и в самом деле настоящий философ. — Он нахмурился. — Только подумать: я-то считал тебя честным шарлатаном, неподдельным мошенником со змеей в горшке.

— А что такого плохого в том, чтобы быть философом? — спросил я.

— Если ты сам не понимаешь, то мне тебе не объяснить, — сказал он. — Но имей в виду: для владельца змеи в горшке в достойном обществе всегда найдется место. Что же до философов…

Я было подумал, что он шутит, но нет. Размышляя над этим, я могу понять, что он имел в виду.

Оказалось, однако, что я был не единственным, кто хочет уехать. Каменщик Агенор спросил, не мог бы он ко мне присоединиться; ему всегда хотелось попытать удачи в Афинах, сказал он, в городе, где люди действительно ценят скульптуру и высокие искусства.

— Разумеется, — сказал я. — Но в чем дело? Мне казалось, ты прекрасно здесь устроился.

Он посмотрел на меня так, будто я сказал что-то обидное.

— Ты шутишь, — сказал он. — Ты знаешь, чем я занимаюсь практически прямо с момента высадки? Я строю дома, амбары, городские стены, колодца и боги одни ведают, что еще. Как только я заканчиваю одно здание, сразу возникает кто-нибудь еще и чуть ли не требует, чтобы я построил что-нибудь и для него. А я ненавижу строительство, Эвксен; это тяжелая, грязная, нудная, унизительная работа и я сыт ею по горло.

— Но подумай, чего ты достиг, — сказал я.

Мы стояли на агоре. Я обвел руками все вокруг.

— Видишь это? Это ты сотворил, Агенор. То, что ты не построил собственными руками, возведено по твоим планам и под твоим наблюдением; если кто-то и может считаться Отцом Города, то это именно ты. Разве тебя это не радует?

— Нет, — сказал он. — Это грубая уродливая самоделка. Материалы — мусор, мне стыдно за техники, к которым я прибегал; чудо, что оно все еще стоит. Ты только посмотри на это, — продолжал он, указывая на наш маленький храм. — Видишь эти пропорции? Все неверно. Высота не соответствует длине, из чего следует, что колонны стоят слишком близко друг к другу и они слишком толстые. Дай мне волю, я бы снес его и построил снова.

Я был потрясен.

— Я понятия не имел, что ты испытываешь, Агенор, — сказал я. — И не вижу, что с ним не так. Мне кажется, он прекрасен.

— Я знаю, — сказал он. — Всем так кажется. И как раз поэтому я должен уехать. Прожить двадцать лет в окружении собственных кривых поделок уже само по себе достаточно плохо; знать, что ничего не удасться исправить — это уже чересчур. Я хочу уехать.

Мне нечего было ему возразить. В конце конце концов, его жалобы были практически моими собственными.

— Хорошо, — сказал я. — Но почему сейчас? Если тебе так ненавистно это место, почему ты жил в нем так долго?

Он пожал плечами.

— Лень, — сказал он. — Пытался убедить себя, что делаю нужное дело. Ты, наверное, заметил, что я всегда старался помочь, участвовал во всех делах, где мог принести пользу. Я старался, Эвксен, я правда старался. Но эта война... Мне она не нравилась. Я не говорю, что это было неправильно, — продолжал он, прежде чем я успел вставить слово. — Напротив, это должно было быть сделано, или мы бы никогда не знали ни минуты покоя. Но вот мой ученик: ты помнишь, он лишился руки в том набеге? Из него получился бы хороший строитель, у него было чутье; он ухитрялся сделать хорошую работу, имея в распоряжение только жалкий песчаник, и решал все те мелкие досадные задачи, с которыми я вечно не знал, что делать. Теперь он все равно что мертвец, а никого больше я обучать не хочу. — Он вздохнул и оглянулся кругом. — Просто не хочу здесь больше жить, — сказал он. — Думаю, можно сказать так, что если уж выпало жить в несовершенном городе, пусть это будет город, который построил кто-то другой, не я.

Говорить тут было не о чем и я отправился домой. Там было темно и тихо, и всякий закуток дома был наполнен мной; меня уже тошнило от того, что кроме меня вокруг меня ничего нет. Когда-то у меня были жена и сын, да только я их не ценил. Большую часть времени я старался не замечать их, поскольку они и их желания, казалось, никак не относятся к тому, ради чего я здесь. Сейчас я бы с радостью взял факел и спалил весь этот дом дотла.