Время жить - Юрий Нагибин

Какой необыкновенный роман!.. Все в нем причудливо, странно, как-то не так, а под конец хочется повторить фразу Иннокентия Анненского о «Двойнике» Достоевского: «Господа, это что-то ужасно похожее на жизнь, на самую настоящую жизнь».

Судьба Роберта Музиля чем-то схожа с судьбой Роже Мартен дю Гара. И тот, и другой имели за плечами добротный литературный багаж, хорошую писательскую репутацию, сулящую почетное место в отечественной словесности, когда подошли к главной задаче и отдались ей неделимо, отринув все иные дела, заботы, соблазны жизни и творчества, честолюбивые зовы, и в самоограничении, доходившем у Музиля до аскезы, в подвижническом отшельничестве отдались единому. Но достиг цели лишь Роже Мартен дю Гар, Музиль так и не закончил свой роман. Мартен дю Гар пользовался покровительством влюбленного в его перо мецената, он не знал нужды, работал спокойно и сосредоточенно и завершил литературный марафон уверенной победой — Нобелевской премией. У Музиля такого покровителя не было, он жил в нищете, мучительной неуверенности в завтрашнем дне, вечном раздражении и в последние годы — на чужбине. Он так никуда не пришел и пал на беговой дорожке, не видя финиша и, похоже, разуверившись, что финиш есть. И едва ли для него служило утешением, что на мучительном и незавершенном пути он одержал больше побед, чем все его современники, включая высокоодаренного Мартен дю Гара. Музилю неведом был призыв русского поэта: «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать». Он считал себя побежденным, хотя в мрачности отчаяния до самого исхода не прекращал движения, потерявшего цель.

Он уже не мечтал ни об успехе, ни о славе. Он был прикован к «Человеку без свойств», как каторжник к тачке. Широкого читателя у Музиля не было никогда, а в пору его швейцарского изгнанничества, он, похоже, вообще начал забывать о том, что книги пишутся для того, чтобы их читали. И его ничуть не радовало, что истинные ценители, коллеги по литературному цеху, давно уже отдавали ему должное. Пожалуй, щедрее всех о Музиле говорил добрый, широкий, чуждый всяких счетов Стефан Цвейг, но мне представляется наиболее интересным и проницательным высказывание Томаса Манна. Даю его целиком: «Нуждается ли еще сегодня в моей рекомендации великий роман Роберта Музиля „Человек без свойств“? Он не нуждается в ней, я проникнут сознанием этого в сфере духа. Но он нуждается в ней в жалкой действительности. Ибо он не покупается или покупается недостаточно, чтобы обеспечить завершение великолепного замысла, — этой исполинской композиции образного ума, над которой Музиль работает уже десять лет и второй — средний — том которой должен появиться вслед за блестящим первым, вышедшим два года назад, уже этой зимой. Издательство, говорят, заявило, что не сможет финансировать продолжение этого труда, если не будет большого „успеха“, все предприятие под угрозой, автор стоит перед опасностью пасть духом.

Это печально, страшно и позорно. Надо воззвать к общественности, чтобы она своей безучастностью не загубила смелой идеи, литературного предприятия, необычность которого, решающее значение которого для развития, подъема, одухотворения немецкого романа уже не вызывает сомнений.

Критику упрекать не в чем. Она показала полную свою способность оценить ранг, новизну, уверенное искусство этого произведения и посильно возвеличила его. Что отпугивает публику? Слух ли, что „Человек без свойств“ — это не роман с настоящей интригой и сквозным действием, когда тебе любопытно, как получит Ганс Грету и получит ли он ее? Но можно ли еще вообще читать „обычные“ романы — я хочу сказать: романы, которые только „романы“? Да ведь это уже невозможно! Понятие интересности давно уже находится в состоянии революции, нет ничего скучнее, чем „интересное“.

Эта искрящаяся книга, отважно и очаровательно балансирующая между эссе и эпической комедией, слава богу, уже не роман — потому не роман, что, как говорит Гете, „все совершенное в своем роде должно выйти из своего рода и стать чем-то несопоставимо другим“.

Пугаются ли ее духовности, ее „интеллектуальности“? Но ее остроумие, ее смышленость и светлость — они самого благочестивого и детского свойства, в них виден поэт! Они — оружие чистоты, подлинности, природы против всего чужого, мутного, фальшивого, против всего того, что она с мечтательным презрением называет „свойствами“ и что, как только кончается невинность детства, притязает быть нашей жизнью. Вот какого рода ее „интеллектуальность“. И еще такого, что она любит ум, искусство и жизнь, как нечто единое, и хочет внести в человеческую жизнь „свойства“ искусства и ума, то есть порядок, смысл, поэзию. В такую эпоху разнузданной беспорядочности и бессмысленности, как наша, эта прекрасная, поэтическая и жизненно необходимая мечта. „Человек без свойств“ — книга в самом значительном смысле актуальная».

В основу романа «Человек без свойств» положен грандиозный по сарказму вымысел, и невозможно постигнуть со стороны, что увело Музиля в сторону от той великолепной истории, которую он так мощно разворачивал на протяжении почти тысячи страниц и вдруг выпустил из рук. И начал совсем другую, не имевшую к первой никакого отношения, кроме общего героя.

Действие романа начинается в 1913 году, в канун чудовищной европейской бойни, унесшей столько жизней, столько иллюзий, перекроившей карту Европы, вызвавшей социальное землетрясение и крушение величайших европейских империй: России, Германии, Австро-Венгрии, а в результате положившей новый отсчет исторического времени.

В прогнившем европейском мире не было ничего столь трухлявого, неестественного, нежизнеспособного и уродливого, как лоскутная Австро-Венгрия, включавшая в себя, помимо немецкого ядра, множество насильственно присоединенных земель. Ничто не связывало принудительно согнанные под одну дырявую крышу народы: ни язык, ни история, ни традиции, ни культура, ни цели самозащиты, общей была лишь ненависть к Габсбургам. Если Ф. И. Тютчев называл Австрию «Ахиллесом, у которого всюду пятка», то в описываемое Музилем время существование огромной Дунайской империи стало чистым абсурдом, исполинским кафкавским бредом. Достоин своей державы был «вечный» император Франц-Иосиф II, о котором Музиль говорит, что никто не знал, существует ли он на самом деле или давно стал символом. При нем совершалось падение империи, разлагалась государственная система, при нем неумолимая, зачастую насильственная смерть растаскивала державную семью, а с длинного, сухопарого, усатого старца — как с гуся вода. Время подтачивало монархию, но было не властно над ним. Он как бы заживо мумифицировался, сохраняя прямой стан, железное здоровье, твердую память, незыблемость закоснелых представлений, редкое хладнокровие. Вспоминаются слова одного австрийского поэта: отличная форма Франца-Иосифа объяснялась тем, что он не разбрасывался, жил по регламенту, спал на жесткой солдатской койке, укрывшись шершавой шинелью, а читал всю жизнь лишь боевой устав пехотной службы.

Франц-Иосиф не появляется в романе, но основной сюжетный ход напрямую связан с ним. Вблизи тридцатилетия царствования сухорукого Вильгельма II Германия начинает подготовку к пышному торжеству, которое должно потрясти мир своим размахом и утвердить величие прусской идеи. Но в тот же год подданные Австро-Венгерской монархии будут отмечать юбилей куда более величественный: семидесятилетие царствования Франца-Иосифа — событие воистину уникальное, какого не знала история. И группа патриотически настроенных граждан, принадлежащих к верхушке венского общества, во главе с графом Лейнсдорфом, приближенным императора, задумывает «параллельную акцию», которая должна превзойти задумку кичливых тевтонов и явить человечеству превосходство австрийского духа.

Грандиозный план привлекает взволнованное внимание общества. Никто не остается в стороне, кроме народа. Но кого интересует народ?..

В числе первых откликнулись военные и прикомандировали к «акции мира» своего незаурядного представителя, склонного к размышлениям генерала Штумма фон Бродвера (один из самых сочных образов романа). От армии не отставали светские люди, интеллектуалы всех мастей, дипломаты, дельцы: и властитель дум, почти великий национальный поэт был доставлен в салон прекрасной Диотимы — штаб-квартиру «параллельной акции». Здесь же обосновался один из главных промышленных воротил Германии миллионер Арнгейм — большой бизнес не признает границ, чужд национальной, расовой, политической розни и патриотических предрассудков. Концерн Арнгейма равно благожелателен к обеим соперничающим сторонам, раз можно поживиться и тут и там. А высокогуманная, во славу человечнейшего из монархов «акция» почему-то сразу запахла порохом и нефтью.

Музиль убедительно показывает, как патриотическое и человеколюбивое начинание, тщетно пытающееся найти и сформулировать позитивную всемирную идею, неотвратимо превращается в подготовку к будущей войне. Все отчетливей вырисовывается несостоятельность нравственных, эстетических и гуманных поисков тонких интеллектуалов — инициаторов акции, а на передний план выдвигается ограниченный, хотя и умственно беспокойный генерал Штумм фон Бродвер, за которым не призрачная надежда на «благорастворение воздухов», а военный штаб и фонды, стратегические планы и ясные цели довооружения и перевооружения армии. Конечно, и у воротилы Арнгейма за изысканным велеречием скрывается вполне реальное и грубое вожделение: нефть, но Музиль не успел прописать необычайно интересно и глубоко задуманный образ, придать ему скульптурную завершенность Штумма фон Бродвера, поэтому и вся игра Арнгейма чуть-чуть туманна.