ОНО - Стивен Кинг

(весна исчезла, лето прошло, урожай собран)

всегда было все же грустно, и то, что стаи птиц отправлялись на зиму к югу, заставляло его чувствовать грусть, а косой луч света порой вызывал желание заплакать без всякой причина. Мы готовимся снова уснуть…

Но была не только школа и поденщина, поденщина и школа; Вилл Хэнлон не раз говорил жене, что мальчику нужно время, чтобы ходить на рыбалку, даже если он этим и не занимается всерьез. Когда Майк приходил домой из школы, он первым делом клал книги на телевизор в гостиной, затем чего-нибудь перехватывал (он был особенно неравнодушен к сэндвичам с арахисом, маслом и луком — мать в притворном ужасе поднимала руки) и изучал записку, которую папа оставлял ему; в ней говорилось, где он. Вилл, находится в данное время и какие обязанности у Майка на день — прополоть грядки, убрать, принести корзины, подмести сарай — все что угодно. Но как минимум раз в неделю — иногда два — не было никакой записки. И в такие дни Майк ходил ловить рыбу, хоть он этим и не занимался всерьез. Это были отличные дни… дни, когда ему не надо было никуда идти и, следовательно, не было необходимости спешить.

Однажды отец оставил ему другую записку: «Никаких дел по дому, — говорилось в ней. — иди к Старому Мысу и посмотри на трамвайные пути». Майк пошел в район Старого Мыса, нашел улицы с уложенными на них путями, внимательно их изучил, изумляясь, что прямо посередине улицы идут поезда. Той ночью они с отцом говорили об этом, и отец показал ему картинки из его альбома о Дерри, картинки, где были изображены трамваи: смешной шест шел от крыши трамвая до электрического провода, а сбоку была реклама сигарет. В другой раз отец послал Майка в Мемориал-парк, где была водонапорная башня, посмотреть на птичье купанье, а однажды они пошли в суд, поглядеть на страшную машину, которую шеф Бортон нашел на чердаке. Эта штука называлась стулом для бродяг. Он был чугунный и в ручки и в ножки были вделаны оковы. Закругленные набалдашники торчали из спинки и из сиденья. Этот стул напомнил Майку фотографию, которую он видел в какой-то книге, — фотографию электрического стула в Синг-Синге. Бортон позволил Майку сесть на стул и примерить оковы.

Когда первое зловещее впечатление от наручников изгладилось, Майк вопросительно посмотрел на отца и на шефа Бортона, не слишком понимая, почему это должно было быть таким ужасным наказанием для бродяг, которые наводняли город в двадцатые — тридцатые годы. Конечно, с набалдашниками в кресле сидеть несколько неудобно, и оковы на запястьях и на щиколотках не дают переместиться в более удобное положение, но…

— Ну ты просто ребенок, — сказал шеф Бортон, смеясь. Сколько ты весишь? Семьдесят, восемьдесят фунтов? Большинство бродяг, которых шериф Салли усаживал на этот стул в былые дни, весили в два раза больше. Где-то через час они чувствовали себя немного неуютно, по-настоящему неуютно через два-три и совсем плохо через четыре-пять часов. Через семь-восемь часов они начинали кряхтеть, а после шестнадцати-семнадцати обычно начинали плакать. И к тому моменту, когда двадцатичетырехчасовой тур кончался, они готовы были клясться перед Богом и человеком, что в следующий раз они будут обходить Дерри на кривой кобыле.

Двадцать четыре часа в кресле для бродяг были чертовски убедительным средством.

Внезапно показалось, что в кресле больше набалдашников, вонзающихся в ягодицы, позвоночник, поясницу, даже затылок.

— Можно мне отсюда вылезти? — спросил он вежливо, и шеф Бортон засмеялся. В одно мгновение, в какую-то долю мгновения, Майк подумал, что шеф закроет сейчас на ключ наручники и скажет: «Конечно я выпущу тебя… через двадцать четыре часе».

— Зачем ты меня сюда брал, папа? — спросил он по дороге домой.

— Узнаешь, когда будешь старше, — ответил Вилл.

— Тебе ведь не нравится шеф Бортон, а?

— Нет, — ответил отец так резко, что Майк не осмелился больше спрашивать.

Но в большинстве случаев те места в Дерри, куда отец отправлял его или брал с собой, доставляли Майку наслаждение, и к тому времени, когда Майку исполнялось десять лет, Виллу удалось передать сыну свой собственный интерес к истории Дерри. Иногда, например, когда он проводил пальцем по слегка покрытой галькой поверхности, где была устроена птичья купальня в Мемориал-парке, или когда они приседали, чтобы лучше рассмотреть трамвайные пути, которые прорезали Монт-стрит в Старом Мысе, его вдруг охватывало глубокое чувство времени… времени, как чего-то реального, как чего-то, что имеет невидимый вес, как солнечный свет имеет вес (некоторые ребята в школе смеялись, когда миссис Грингус сказала им это, но Майк был слишком ошеломлен этой мыслью, чтобы смеяться; первое, что он подумал, было: «Свет имеет вес? О, Боже, это ужасно!»)… времени, как нечто, что в конце концов похоронит его.

Первая записка, которую отец оставил ему той весной 1958 года была нацарапана на обратной стороне конверта и положена под солонку. Воздух был по-весеннему теплый, удивительно ароматный, и мать открыла все окна. Никаких дел, говорилось в записке. Если хочешь, прокатись на велосипеде по Дороге на Пастбище. Там ты увидишь много обрушившейся кирпичной кладки и старую технику в поле слева. Посмотри вокруг, привези назад сувенир. Не подходи близко к отверстию в погреб. И возвращайся до наступления темноты.

Ты знаешь почему.

Да, Майк знал, почему.

Он сказал матери, куда он собирается, и она нахмурилась.

— Почему бы тебе не спросить, не хочет ли Рэнди Робинсон поехать с тобой?

— Ладно, о'кей, я остановлюсь и спрошу его, — сказал Майк.

Он остановился у дома Робинсона, но Рэнди уехал с отцом в Бангор покупать картофель-сеянец. Поэтому Майк поехал по Дороге на Пастбище один. Это была довольно приятная прогулка, около четырех миль. Майк подсчитал, что к тому моменту, когда он поставит свой велосипед к старой деревянной ограде на левой стороне Дороги на Пастбище и заберется на поле за ней будет часа три. Значит, примерно час он сможет заниматься исследованиями, а затем должен будет возвратиться домой. Обычно мать не сердилась на него, если он приходил домой к шести, когда она накрывала на стол к ужину, но один памятный эпизод научил его, что в этом году все не так. Тогда, в тот единственный раз, когда он опоздал к ужину, с ней была почти что истерика. Она отходила его кухонным полотенцем, хлестала его, а он стоял в дверях кухни с широко открытым ртом, а у его ног стояла корзина с речной форелью.

— Не смей так пугать меня! — кричала она. — Не смей никогда! Никогда! Никогда.