Полное собрание сочинений. Том 29. Произведения 1891–1894 гг. - Лев Толстой

* № 4 (рук. № 6).

Так это было в прошлом году, несмотря на усиленную помощь от Красного Креста и частной благотворительности и при лучших урожаях зерна, чем нынешний год. И потому в нынешнем году должно быть хуже.

Правда, что нынешний год хлеб дешевле на 30%, у нас стоит по 80 к. и картофель родился хорошо. Но зато в нынешнем году корму для скота уже совсем нет, топлива – соломы совсем нет, денег, которые выручались прошлого года за дорогой овес – совсем нет, все средства повытянуты и решено, что голода нет, и подати усердно собираются. Что же, умирали прошлого года от голода и будут ли умирать нынешний год? По статистическим сведениям, да.

* № 5 (рук. № 6).

Было 9 сентября. Прошло более месяца со времени уборки. Убрано было в нынешнем году меньше хлеба, чем в прошлом. Ржи едва достанет у некоторых на месяц. Ярового совсем нет.86 И это третий год. Положение народа этой местности ужасно. Распродано всё, что можно продать, пищи нет, скота нет, у кого остался – нет корма. В прошлом году отношение рождаемости к смертности изменилось так, что тогда как в прежние года рождаемость относилась к смертности как 4 к 3, в нынешнем году смертность относится к рождаемости как 7 к 5. В том небольшом месте, из которого я имею статистические сведения, среди населения в 40 тысяч население уменьшилось на 10 000. Люди в этой местности мрут от голода.

ОТЧЕТ ОБ УПОТРЕБЛЕНИИ ПОЖЕРТВОВАННЫХ ДЕНЕГ С 20-го ИЮЛЯ 1892 г. ПО 1-е ЯНВАРЯ 1893 г.

№ 1 (рук. № 1).

Я не имею статистических сведений по всем уездам за эти месяцы, но по общему впечатлению предполагаю, что смертность должна была в нынешнем году еще сильно увеличиться в местах, второй год постигнутых неурожаем. Так, в Епифанском и Ефремовском уездах, несмотря на поразительное увеличение смертности и уменьшение рождаемости в нынешнем году, по сведениям, сообщенным мне Тульским губернатором, смертность еще увеличилась и рождаемость еще уменьшилась за нынешний год.

Голодный тиф свирепствует на границах нашего округа: в Богородском уезде, в Епифанском, в Данковском и в Ефремовском, до сих пор еще не захватив деревни нашего района.

<В особенности должна была увеличиться смертность детей. Встречавшееся и прежде в задавленной нуждою крестьянской среде желание матерей смерти своим детям, теперь, под влиянием нескольких голодных годов, – стало общим явлением. А постоянное желание так или иначе невольно переходит в исполнение.>

В одной из деревень Данковского уезда живет семидесятилетний больной старик с своей второй 50-тилетней женой. Один сын живет в Москве в кучерах и ничего не подает отцу, другой сын пропал без вести, жена ушла и умерла, и у старика, т. е. у мачехи, осталось на руках двое сирот – прелестные, красивые, милые дети, теперь мальчику 8, а девочке 5 лет, но остались они на руках у мачехи, когда одному было 4, а другой один год. Мачеха эта здоровая, коренастая, веселая, любящая выпить женщина. Называют ее Ерофея – не знаю какое это, настоящее [ли] имя. Я хорошо знаю старика, всегда поминающего о том, сколько он в своей жизни переворочал земли и гордящегося этим, и добродушного, несмотря на ужасающую бедность. Ерофея эта поразила меня, с первого знакомства с нею, своим отношением к пасынкам, не то что она при мне ласкала и искала их, и они жались к ней, но то, что, несмотря на страшную нужду: нет ни лошади, ни коровы, ни овцы, нет двора, земля один надел отдан богачу – несмотря на эту нужду, на сиротах рубашонки, портяночки, лапотки аккуратные, чистые, кафтанчик, заплатанный, но кафтанчик. Всё это выпросила, добыла, спряла, соткала, вымыла, переполоскала своими короткими пальцами, по-бабьи, на себя протаскивая иглу, сшила, заштопала Ерофея. Очевидно, она радуется и гордится и самыми сиротами и своей любовью к ним. Так она и говорила мне, что у ней только и воску в свече, что эти сироты.

Одно время у Ерофеи была столовая. Она отлично работала, кормила народ, но не выдержала соблазна власти. Ей верно подносили, она стала пить, перестала кормить народ. Стали жаловаться все, и надо было переносить столовую в другой дом.

Так мы и сделали, а Ерофея ходила в столовую с мальчиком и носила пищу своему старику.

Третьего дня я опять увидел Ерофею. Старик всё еще был жив, живы были и сироты и даже так же заботливо и трудно нищенски убраны и ухожены; в избе было прибрано, холодно и, главное, сыро. Стены отпотели, и с них капало. От морозов и без дров топили кое-чем, стены не прогревались и плакали.

Ерофеи не было дома, я встретил ее на улице. Она шла от соседки, где раздобылась кувшинчиком квасу. Несмотря на сильный мороз, она шла без шубы в старой короткой клетчатой паневке, верно приданной еще, такой проношенной и промытой, что она вся светилась как кисейная и сквозь нее виднелись решительно шагавшие ноги в старых лаптях, обмотанные онучами. – Ну что, живы ребята твои? – спросил я. – Хоть бы померли, – мрачно ответила она мне. Я сказал, что грех говорить так. Этого-то ей и нужно было. – Так что ж, всё одно помрут. Все помираем. Два дня не топя сидим. Известно, дай бог, чтобы померли. Один конец. Что ж мне делать-то? Разорваться, что ль. Старик да они. А нет ничего и взять негде.

Ничего подобного она мне не говорила прошлым годом. Правда, что она верит, что младенцу там будет хорошо. Но в мрачном лице ее, когда она говорила о любимых ею сиротах, о том, что она желала им смерти, было выражение истинного отчаяния. И, говоря это, она выражала то, что чувствовал весь страдающий народ. Силы и терпение народа доходят до своего предела.

<Вот что пишет нам сотрудник, заменявший нас в Бегичевке во время нашего отсутствия и проведший там более полугода:

Обыкновенно люди, не видящие и не видавшие того, что делалось и делается среди голодающих, думают, что вид голодания представляет нечто яркое, ужасное: валяются трупы людей, скотов, умерших с голоду, народ бежит и т. п. Ничего подобного нет.>

Люди и скот действительно умирают. Но они не корчатся на площадях в трагических судорогах, а тихо, с слабым стоном болеют и умирают по избам и дворам. Умирают дети, старики и старухи, умирают слабые больные. И потому обеднение и даже полное разорение крестьян совершалось и совершается за эти последние два года с поразительной быстротой. На наших глазах происходит неперестающий процесс обеднения богатых, обнищание бедных и уничтожение нищих. Процесс совершается обыкновенно так: богатый сначала продает лишнюю скотину, т. е. трогает основной капитал, лишается своего обеспечения в случае невзгоды, средний закладывает часть земли, берет под заработки у господ и их приказчиков вперед деньги, закабаляя себя часто в неисполнимую весеннюю и летнюю работу.87 Бедный продает последнюю корову и потом лошадь и потом закладывает или продает землю. Нищий ходит по миру.

Когда богатым проедено то, что выручено за скотину, он делает то, что делает средний, т. е. закладывает землю, закабаляется в работу, а средний – то, что бедный, а бедный – то, что нищий – продает надел, если еще раньше его не отобрали в пользу богатого, исправного плательщика.

Между тем нищий уже начинает ломать двор, ригу, топить ею избу и, наконец, продает свою избу на дрова, а семья частью идет на квартиру, за которую заплачивает каким-нибудь остатком имущества, частью расходится по миру.

Вот что происходит в экономическом отношении. В нравственном же отношении происходит упадок духа и развитие всех худших свойств человека: воровство, злоба, зависть, попрошайничество и раздражение, поддерживаемое в особенности мерами, запрещающими переселение. По деревням сходятся и толкуют о том, что продолжать жить тут нельзя, а надо выселяться, а между тем кто-то мешает переселению и люди придумывают, как и до кого дойти, и пишут прошения и кому только могут подают их, положительно отказываясь верить тому, чтобы правительство запрещало кажущуюся им столь естественною, разумную и необходимую меру.

В гигиеническом или скорее в антигигиеническом, т. е. в отношении смертности народа происходит то, [что] общие шансы на смерть значительно увеличиваются. Здоровые слабеют, слабые, особенно старики, дети преждевременно в нужде мучитель[но] умирают.

И тут-то при этих условиях говорят и пишут о том, что даровая помощь, пища, приобретаем[ые] не работой, развращают людей. <Но говоря уже о той малой степени опасности развратить в два года целый народ, всю свою жизнь трудившийся на других, тем, что слабым и старикам, детям и брюхатым женщинам дадут на три копейки в день пищи тогда, когда у них нет ее; не говоря и о том, как бы должны были быть развращены все те люди, к[оторые] имеют средства жиз[ни], не работая за них целыми поколениями,>

Человек болен, умирает и болен и умирает, как некоторые думают, по нашей вине, и человек этот имеет несчастье, умирая, покапризничать. И мы тотчас же всё забыли: забыли и его страдания, и свое участие в них, и все наши обязательства к нему и помним и видим, что он капризничает, и освобождаем себя от обязанности служить ему. Даровая помощь развращает, и потому не надо оказывать ее. Да если бы она и точно развращала людей, вызывала попрошайничество, дурные чувства, так разве это может освободить нас. И боже мой, как мы строги: народ развратится, если мы не дадим умереть всем старым и слабым с голоду, даром кормя их и затрачивая на это 3 копейки в день. Но если это так развращает получать пищу, не работая за нее, то как же должны быть развращены те люди, к[оторые], поколениями не работая, получали и получают пищу, и не в 3 к. в день на человека. И неужели уже так опасно то, что народ, целыми поколениями трудившийся на других в тех местах, где он страдает и мрет, получит раз в 300 лет помощь от тех, к[оторые] вскормлены им?