Рыцарская честь - Роберта Джеллис

— Слышал от кого-то, что есть святые покровители дураков и сумасшедших, — ворчал Генрих, отирая свой меч после одной из таких стычек. — Я подхожу под оба вида, так что мне полагается быть под их прилежным надзором. Мне непонятно, почему они тебя, Роджер, охраняют.

— Если я к вам так привязался, милорд, разве я не того же вида? — отвечал он со смешанным чувством.

Генрих рассмеялся. Видно, его приближенный полностью смирился со своим уделом. До этого Хересфорд был холодно-вежлив, что служило дурным знаком: свою привязанность к повелителю он обычно выражал свободой речи и манерами, часто граничащими с грубостью.

— Здесь ты дал промашку. Знаешь хоть, куда нас к черту занесло?

— Это, слава Богу, знаю. По крайней мере так мне кажется. Если эти святые еще побудут с нами немного, то к ночи мы въедем во владения Честера.

Генрих посмотрел на него внимательно с прищуром и, спросил:

— Думаешь, нам можно у него остановиться?

— Нет, не думаю, — просто ответил Херефорд. Совесть уступила дружбе, и он смягчил правду. — Задерживаться нам нигде не стоит, если мы не заставим обитателей замка сражаться вместе с нами. Но после Честера все замки так или иначе против Стефана, и там его войску не получить ни сведений, ни отдыха, ни поддержки. А я здесь знаю все тропы, каждый камень, куст и ручей. Если нужно, могу проехать лесами Честера. Вот в них мы уже в полной безопасности. А отдохнуть день-другой мы можем в Херефорде.

— А почему бы нам там не остановиться и не занять оборону?

— Зачем? — Херефорд широко открыл глаза и уставился на патрона с разинутым ртом. Лицо Генриха ничего не выражало, сколько он в него ни вглядывался. — У меня нет ни малейшего желания без нужды обрекать свои земли на растерзание. А потом, откуда у вас такое малодушие? На юге меня ждет армия, хочу скорее попасть к ней, но не обороняться, а наступать. Пусть Стефан обороняется! Обороной ничего не добиться. Вперед, милорд! Наши планы остаются в силе, хотя приходится под конец делать то, что планировал сделать в начале. Ручаюсь головой: когда мы приедем на юг, Юстас будет уже там, так что мы почти ничего не потеряли, если не считать немного крови и нескольких потраченных дней.

— Ты тверд как сталь, Роджер. Но и я не такой малодушный. Просто хотел выяснить одну вещь. Ты об этом не говоришь, поэтому спрошу прямо: чего ты боишься?

— Я?

— Да. Тебе снится все время такое, что мне не хотелось бы видеть. Ты перестал смеяться, а когда смеешься, то через силу. Стонешь и мечешься во сне или бродишь остаток ночи без сна. Я все время жду, когда ты мне расскажешь сам, теперь спрашиваю: что тебе известно такого, чего не знаю я?

Генрих прямо смотрел в глаза Херефорда. Но это было не нужно: он не умел притворяться.

— Таких вещей две, милорд. Одну я вам не могу назвать. Другую — не хочу. Но ни та, ни другая никак не влияют на то, что мы собираемся делать.

— Что ты этим хочешь сказать? — Голос его звучал ровно, но из-под загара стала проступать краска.

— То, что сказал. Если верите мне, прошу поверить: я не скрою от вас ничего, что вы могли бы своими силами изменить.

Так оно и было. Честер себя никак еще не проявил и опасности для них не представлял. Генрих пока ничего против него не мог предпринять, только, может быть, рассердиться, что тот надумал перебежать на другую сторону. А кроме того, Херефорд ясно видел, что Генрих и без его подсказок хорошо чувствует ход событий. А относительно собственных раздумий о тщетности и своей разочарованности — что он мог сказать Генриху? Предостережения свыше касались его одного, а возможно, были плодом его воображения. Глупо и опасно заразить Генриха его пораженческими мыслями.

— Я верю тебе. Но я спрашиваю не о твоей верности мне, дурак ты этакий, я хочу разделить твои заботы. — Генрих перехватил поводья коня в левую руку а правой тепло и дружески потрепал Херефорда по плечу.

Сердце Херефорда дрогнуло. Пряча и заглушая свои страхи, он зашел слишком далеко. Ему очень не хватало доброжелательного слушателя, не важно даже какого, лишь бы готового посочувствовать. Херефорд открыл рот, приготовился наконец снять с души тяжелое бремя и устремил свой взгляд далеко вперед, чтобы не смотреть на Генриха и не видеть удивления своего повелителя или его презрения за слабость. Но вместо исповеди вдруг крикнул:

— Тревога! К оружию!

За поворотом дороги его взгляд наткнулся на блеск металла среди деревьев. Новая схватка, и опять добрые силы уберегли их от гибели, а когда они были уже вне опасности, о случившемся разговоре так и не вспомнили.

Если лошади отказывались дальше идти, они делали привал. Ели что оставалось у них из припасов, запивали прямо из ручья и в нем обмывали свои раны. Херефорд и Генрих были так измотаны, что серьезного разговора вести не было сил. Они решили обходить замки, чтобы не попасть в ловушку, пройти владения Честера и заночевать где-нибудь в охотничьих угодьях. Никто из героев серьезно ранен не был, хотя сильно страдали от ссадин и ушибов, но среди их рыцарей были и раненые, а некоторых им пришлось оставить еле живыми и даже мертвыми. Без ночного отдыха они уже не могли, потери бойцов стали бы еще больше.

Ожидаемого результата от прогулки Элизабет не получила. Всю вторую половину дня она скакала на коне по лугам и лесам, борясь с желанием скорее вернуться домой, где ее могло ждать новое письмо от Роджера, сильно устала, но так и не успокоилась. Приехав, она взялась еще раз перечитать его послание, думая, не пропустила ли она спрятанного в нем распоряжения. Беспокойство не оставило ее ночью и продолжало терзать на следующий день, сделав ее и без того не слишком покладистый характер просто нестерпимым для окружающих. Она побила служанок, ставших разбегаться при одном ее появлении, дерзила свекрови и отшлепала старшую дочь Роджера, к которой очень привязалась. И тут же она подхватила на руки напуганную крошку, не видевшую раньше от нее ничего, кроме ласки, и сама горько расплакалась.

Леди Херефорд стала внимательно приглядываться к невестке после этого и прислушиваться к ее разговорам, хотя была сильно недовольна тем, что она передала ей содержание только первой части послания сына. Исхитрившись, она потихоньку выспросила у служанок Элизабет определенные сведения, которых те сообщить не смогли, поскольку их госпожа скрытничала. Леди Херефорд припомнила, что в начале каждой своей беременности она бывала крайне раздражительной, и в надежде, что именно это служит причиной несносного поведения снохи, позволила себе проглотить на нее обиду. Для Элизабет это было не совсем кстати, поскольку она лишалась одного выхода для своего раздражения, но в конце концов это пошло ей на пользу.