Ацтек. Том 2. Поверженные боги - Гэри Дженнингс

Трудно сказать, пошел ли ей на пользу преподанный мною урок, хотела ли она лучше выглядеть в глазах соседей, или же Бью просто подчинилась возрасту «никогда больше», решив, что никогда больше между нами не будет открытой борьбы, но эта ее новая позиция позволила мне без особого труда обосноваться в Теночтитлане и приспособиться к жизни в городе и в своем доме. Сколько я себя помню, еще в ту пору, когда были живы моя жена Цьянья и моя дочь Ночипа, я всякий раз возвращался домой с ощущением того, что рано или поздно мне предстоит покинуть его снова, отправившись навстречу новым приключениям. Но теперь, напротив, мне казалось, что я вернулся домой, дабы провести там всю оставшуюся жизнь. Будь я помоложе, я бы взбунтовался против такой перспективы и очень скоро сумел бы найти повод, чтобы вновь отправиться путешествовать — что-нибудь искать или исследовать. Будь я беден, мне просто пришлось бы пошевеливаться, зарабатывая на жизнь. Будь Бью, как и раньше, ведьмой, я ухватился бы за любой предлог, лишь бы убраться подальше — даже мог бы повести отряд на войну. Но у меня впервые не было причины или необходимости продолжать блуждать по свету, продлевая дни и дороги скитаний. Я смог даже убедить себя в том, что заслужил долгий отдых и легкую жизнь, которую могут обеспечить мне богатство и жена. Так и вышло, что я постепенно, но без особых усилий втянулся в налаженный порядок, при котором от меня не требовалось ничего особенного и который хотя и не одарял меня особыми радостями, но по крайней мере всегда предоставлял занятия и не давал скучать. И все это было бы невозможно, не случись перемены с Бью.

Говоря «она изменилась», я имею в виду, что Бью научилась скрывать ту стойкую неприязнь и презрение ко мне, которые она испытывала всю свою жизнь. Не подумайте, что она как-то дала мне понять, будто эти чувства ослабли, но они перестали выставляться напоказ, а для меня и этого маленького притворства было вполне достаточно. Бью прекратила выказывать гордость и самоуверенность, сменив их на мягкость и послушание, на манер большинства других женщин. В какой-то мере мне, может быть, даже недоставало той язвительной неукротимой женщины, какой она была раньше, но это сожаление с лихвой искупалось облегчением от того, что мне уже не нужно больше ей противостоять. Когда Бью скрыла свой истинный характер, изобразив показную спокойную почтительность, я и сам смог относиться к ней с той же терпимостью.

Ревностно исполняя обязанности жены, она не позволила себе ни малейшего намека на то, что я мог бы наконец использовать ее для той единственной подобающей жене услуги, от исполнения которой так долго воздерживался. Она ни разу не предложила мне сделать наш брак таковым в общепринятом смысле, никак не подчеркивая свое женское начало и воздерживаясь от насмешек и сетований по поводу того, что мы с ней спим в разных спальнях. И я был рад этой ее сдержанности, ибо мой отказ пойти навстречу подобным притязаниям мог нарушить установившееся в нашей совместной жизни равновесие, однако заставить себя обнять Бью как жену я не мог. Увы, Ждущая Луна была моей ровесницей, и выглядела она на свои годы. От красоты, которая некогда была равна красоте Цьяньи, остались лишь прекрасные глаза, да и те я редко видел. В своей новой роли услужливой супруги Бью всегда держалась скромно, опустив глаза и стараясь не повышать голос.

Раньше ее глаза частенько вспыхивали огнем, а голос звучал колко, насмешливо, а то и злобно. Но теперь в своем новом обличье Бью говорила тихо и мало. Когда я выходил из Дома утром, она могла спросить:

— К какому времени приготовить тебе обед, мой господин, и что бы ты хотел поесть?

Когда я покидал дом вечером, она могла предупредить меня:

— Ночь становится прохладной, мой господин, и ты рискуешь простудиться, если не наденешь накидку поплотнее.

Я уже упоминал, каким был мой обычный распорядок дня: я уходил из дома утром и вечером, чтобы проводить время единственными двумя способами, которые мог придумать.

Каждое утро я отправлялся в Дом Почтека и большую часть дня сидел там, беседуя с купцами, слушая их рассказы и попивая густой шоколад, который разносили слуги. Трое старейшин, некогда проводившие со мной собеседование в этих стенах с полвязанки лет тому назад, конечно, давно уже умерли, но их заменили другие, точно такие же, как они: старые, толстые, лысые, добродушные и уверенные в собственной значительности. Если не считать того, что я не был пока ни лысым, ни толстым, а также не ощущал себя старейшиной, я, пожалуй, мог бы сойти за одного из них, ибо ничем не занимался и лишь предавался воспоминаниям о былых приключениях да радовался своему нынешнему богатству.

Время от времени прибытие очередного купеческого каравана предоставляло мне возможность принять участие в торгах — прикупить тот или иной приглянувшийся мне товар, но до конца дня я, как правило, уже успевал вовлечь в торги другого почтекатль и перепродать ему товар с барышом.

Я мог делать это, даже не выпуская из рук чашки с шоколадом, даже не видя того, что покупал и продавал. Порой в здании появлялся какой-нибудь молодой, исполненный рвения торговец, собиравшийся в свое первое путешествие, и я задерживал юношу, чтобы снабдить полезными советами, рассказав об особенностях того или иного маршрута. Разумеется, задерживал ровно настолько, сколько времени он мог слушать, не выказывая раздражения и явного желания уйтй, сославшись на множество неотложных дел.

Но чаще всего там не оказывалось никого, кроме меня да таких же отставных почтека, которым нечем больше было заняться и некуда больше податься. Поэтому мы садились в кружок и по привычке торговцев вели обмен, только вот обменивались теперь не товарами, а рассказами. Я выслушивал истории о тех временах, когда все мои товарищи были молоды, а вместо нынешнего богатства обладали лишь непомерным честолюбием, о временах, когда они странствовали по Сему Миру, не боясь идти на риск и подвергаться опасностям. Наши истории были бы достаточно интересными и в неприукрашенном виде — а мне так точно не было нужды приукрашивать свои рассказы, — но поскольку все старики старались перещеголять друг друга в неповторимости собственного опыта, разнообразии приключений, необычности происшествий, а главное, в проявленных ими мудрости, находчивости и храбрости, то без этого не обходилось. Во всяком случае, я приметил, что многие рассказы с каждым очередным повторением обрастали новыми, все более красочными подробностями.

По вечерам я уходил из дома, чтобы искать не компании, но уединения, в котором мог бы предаться воспоминаниям или посетовать на судьбу наедине с самим собой. Конечно, я не стал бы возражать, случись этому уединению оказаться нарушенным давно желанной для меня встречей, но этого пока не происходило. Не в ожидании, но лишь в слабой тоскливой надежде блуждал я по почти безлюдным ночным улицам Теночтитлана, пересекая остров из конца в конец да вспоминая, как здесь произошло одно, а там другое.