Рыжеволосая девушка - Тейн Фрис

Туго набитая велосипедная сумка соскользнула вбок. Что-то лопнуло — наверное, ремешок был не особенно прочный. По камням мостовой на глазах у группы почтенных и наивных голландцев покатились наши морские и полицейские пистолеты, коробки с патронами и отдельные патроны — беспорядочный, магазин оружия посреди улицы.

Мы немедля встали возле велосипеда Ан. Однако наши запасы уже привлекли внимание. Какая-то девица в темно-сером пальто — она выглядела так, будто за всю свою жизнь не произнесла ругательства или грубого слова, — пронзительно завопила: «Иисусе, Мария!..» Рабочие крикнули нам, чтобы предостеречь нас, а молодой парень на мотоцикле весь побелел при виде патронов, которые покатились ему под переднее колесо; смертельно испуганный, он повернул свой мотоцикл. Через несколько мгновений мы трое остались на улице одни. Все разбежались кто куда.

Тинка прислонила свой велосипед к дереву, а я все еще стояла, держа рукой свою машину. Я поглядела в сторону двух автомобилей вермахта, в ста метрах от нас; к нам приближались парни в зеленой униформе, кричали нам что-то, но я не разобрала слов. Ан стояла на коленях среди рассыпавшихся револьверов и патронов и быстро собирала их, снова набивая сумку. Тинка бросилась помогать, а я держала ее велосипед. Все произошло так быстро, кроме того, мы проявили такое хладнокровие, что я не смогла удержаться и разразилась смехом. Тинка взглянула на меня, затем на Ан; Ан тоже не выдержала и громко рассмеялась. Маленькое подвижное лицо Тинки затряслось от самого настоящего, бесстрашного смеха — так смеются совсем юные девчонки. Мы хохотали секунд десять. Точно так же мы хохотали однажды все вместе в Энсхеде, в госпитале. Затем мы подняли велосипед Ан, крепко привязали к нему сумку и снова двинулись в путь как ни в чем не бывало. Военные в автомашинах вермахта отвернулись и занялись своим делом. Один унтер-офицер крикнул нам по-немецки: «Что там такое случилось?» — а я, как обычно, крикнула ему в ответ по-голландски: «Ничего… просто свалилась одна женщина». Мы проехали мимо наших врагов. Часом позднее мы сдали боеприпасы где следовало. Только тогда мы снова рассмеялись; сейчас у нас было много времени. В штабе наш рассказ произвел огромное впечатление.

Еще до этого случая я выкрасила волосы в черный цвет. Я сделала это по совету Ан, поскольку Франс принес точные сведения: моя фотокарточка и приметы помещены в полицейских ведомостях.

«Рыжие волосы» — указывалось в приметах. Я была права, полагая, что благодаря яркому цвету моих волос врагам легче поймать меня. Я зашла в аптеку, адрес которой Вейнант взял у доктора Мартина. Там мне приготовили отвратительную, но надежную смесь. Я покрасила волосы в доме Яна и Карлин Ферлиммен, где я после моего возвращения в штаб все еще жила, иногда ночуя в «Табачной бочке». Когда я взглянула на себя в зеркало, я едва узнала свое слегка веснушчатое, побледневшее лицо, как бы вделанное в рамку из матового черного дерева. Я испугалась самой себя и думаю, что испугалась и Карлин; однако она была предупреждена и, впервые увидев меня с черными, а не рыжими кудрями, сказала только:

— Чудно как-то, Ханна… Придется мне заново привыкать к тебе.

Огорчение, которое я испытала, выкрасив волосы, несколько отвлекло меня от моего большого горя. Я не должна была говорить о нем, не должна была даже думать… Эта мысль удручала меня: в самом ли деле не должна? Мне все равно, как я выгляжу, раз передо мной лишь одна цель — разбить врага… В глубине души я знала, что цвет волос не играет теперь никакой роли, потому что тот, перед кем я гордилась своими рыжими волосами, больше их не видит.

С нетерпением ждали мы задания — Ан, Тинка и я. Каждое утро мы аккуратно являлись в штаб. Обычно там бывал и Франс, иногда он отсутствовал. Однажды Ан принесла с собой гитару. Они с Тинкой были очень музыкальны, гораздо более, чем я; мне трудно было запоминать даже детские песенки, которые я учила раньше в школе, — я могла насвистывать лишь «Марсельезу», неизменно фальшивя в двух местах в пассаже «l'étandard sanglant est levé», хотя я старательно повторяла про себя слова. Ан и Тинка научили меня песням русских партизан, песням каталонских жнецов и «Варшавянке»; они знали также итальянский текст песни «Бандьера росса» — «Красное знамя», а также песню, сочиненную в 1936 году Эрихом Вайнертом в окопах под Мадридом, — песню бригады имени Тельмана; при этом я всегда невольно думала о том, что итальянские коммунисты снова смогут петь на свободе свою песню, а Тельман, заключенный в Бухенвальде, может быть, уже умерщвлен эсэсовцами… Я научилась вполголоса напевать все эти песни, в то время как Ан и Тинка без всякого стеснения пели во весь голос под дикий аккомпанемент громко дребезжащей гитары. Старый господский дом был достаточно удален от шоссе, чтобы кто-либо мог слышать оттуда наше пение.

Уже через несколько дней я убедилась, что оставаться у Яна и Карлин я больше не могу. Я не хотела там оставаться. Они были для меня ближе, чем брат и сестра. Они делились со мною своей едой и питьем, и те жалкие деньги, которые мы с Хюго платили им, вряд ли можно было считать равноценным возмещением за продукты: деньги тогда почти ничего не стоили. Ферлиммены предоставили нам убежище, что не так часто случалось. Ничего не спрашивая, они догадывались, какую дичь они укрывают от немцев. И все же я должна была от них уехать. Я сидела с ними в кухне, держа маленького Хейса на коленях, и говорила им, что я боюсь за них, так как мне поручены новые задания, а моя фотокарточка попала в полицию. Они кивнули, сказали, что хорошо понимают, насколько важен этот аргумент, и что я, конечно, права; однако мы все трое, разумеется, знали другую, скрытую и более серьезную причину: я не в состоянии была оставаться здесь дольше одна. Как-то утром я поймала себя на том, что, встав с постели, смотрю в узкое окошко своей каморки — как я часто делала прежде, чтобы увидеть, не работает ли где в огороде Хюго. В другой раз я мысленно представила себе, как я иду к Хюго, чтобы рассказать ему что-то, прохожу мимо длинного курятника, останавливаюсь в сарае перед помещением, где хранились горох и фасоль. Но Хюго здесь теперь уже нет и никогда больше не будет…

Мой чемоданчик был уложен довольно быстро — багажа у меня было мало. Ян и Карлин много не говорили. Прощаясь с ними, я на какой-то момент снова испытала мучительную робость. Я не знала, как вести себя, что сказать. Поэтому я обрадовалась, когда Карлин первая сделала спасительный шаг и обняла меня.

Стоя во дворе, они все трое махали мне; Карлин держала на руках Хейса, который кричал: «До свидания, тетенька!» — а Ян медленно махал лопатой, пока я не скрылась за поворотом песчаной дороги.

Когда я в этот день ехала на велосипеде в Гарлем, у меня было такое ощущение, будто я слепое, беспомощное существо, брошенное во власть стихии… Человек, утративший почву под ногами и еще не сумевший найти себе новую точку опоры.

Ан знала одну медсестру в Гарлеме, у которой, по ее словам, над комнатой был маленький чердак, где может поместиться одна кровать. Там я и буду жить. А когда медсестры не будет дома, то я смогу сидеть в ее комнате и пользоваться газовой плитой и кухонной посудой, если захочу что-нибудь себе приготовить.

С большим трудом привыкала я к своему новому жилищу. Я слышала, как медсестра по утрам уходила из дому — по большей части очень рано; но я не могла набраться смелости, чтобы завладеть ее комнатой. Убрав свою постель — группа Сопротивления одолжила ее для меня у доктора Мартина, — я шла в штаб. Однажды я посмотрела, какие книги стоят на этажерке у моей новой хозяйки. Там была специальная литература по медицине, несколько книг для девушек — очевидно, книги эти хранились из-за связанных с ними воспоминаний — и два-три томика стихов; я перелистала их, однако гладкие красивые слова совершенно не тронули меня.

Спала я плохо в это жаркое летнее время. В моей «спальне», разогревавшейся за день от железной крыши, и ночью стояла пропитанная запахом смолы духота. Под балками чирикало множество беспокойных воробьиных выводков, как и во всех старых домах древнего города. Я подолгу лежала без сна, уставившись широко раскрытыми глазами в свинцовую тьму. Порой у меня было такое ощущение, как будто от меня ничего больше не осталось, кроме пустой, бесчувственной оболочки. Все, чем я была раньше, что я делала, что связывало меня с прежней жизнью, было у меня отнято, вырвано, отрезано. Я жила в том же городе, где жили мои родители, где я родилась, но даже это ничего не меняло. Я вынуждена была прятаться, я ходила с отвратительными, крашеными волосами, издеваясь сама над собой, среди людей, которые не должны были меня узнавать, как и я их… Фактически меня не существовало. «Ханна С.» было имя, формула из стершегося в памяти прошлого. Мне приходилось бороться с самой собой, с мучительным чувством, будто все, что я до сих пор делала, было бессмысленно и жизнь моя не удалась.