Сибирская Вандея. Судьба атамана Анненкова - Вадим Гольцев

1 августа 1927».

Красноармейцы ГПУ: «Ну и атаман, ну и командир! Что за человек! Жаль, если расстреляют!»

Однако процесс вынужден был прерваться: 1 августа Анненков заболел. Газета «Известия» на первой полосе поместила следующую информацию:

«Болезнь Анненкова:

Семипалатинск, 2 августа (по телегр. от нашего собств. кор-та) Ввиду продолжающейся болезни Анненкова, заседания суда сегодня нет. Врачи предполагают тропическую малярию. Больному обеспечена медицинская помощь».

От себя добавлю: и несколько дней жизни.

Видимо, врачи применили все свое искусство, для того чтобы поднять Анненкова на ноги, потому что уже 6 августа, также на первой полосе «Известий» читаем:

«Семипалатинск, 5 августа (по телегр. от нашего собств. кор-та) Анненков выздоровел. Суд возобновится завтра утром».

После пятидневного перерыва суд возобновил свою работу в субботу, в 4 часа дня. Анненкову было предоставлено право отвечать суду сидя.

И до болезни и после нее процесс шел только с обвинительным уклоном. Все объяснения Анненкова слушались судом только одним ухом, а малейшие попытки Анненкова оправдаться отвергались с ходу. Впрочем, тот и не так уж часто прибегал к оправданиям.

— Многое забыл, не помню! — говорит он суду, отвергая его обвинения в неискренности. Но, когда ему напоминали детали события, он, если оно имело место, подтверждал их или аргументированно опровергал.

Во всех цивилизованных странах при определении степени вины подсудимых учитываются и смягчающие вину обстоятельства. В случае с Анненковым и Денисовым суд должен был отнести к этим обстоятельствам и ожесточенный характер войны, и трудности в материальном снабжении войск, толкающими их к самовольному изъятию у населения продуктов, фуража, лошадей и др., и необходимость поддержания принесенного на штыках правопорядка, и отсутствие у обеих сторон пределов насилия над людьми, принадлежащих к другой стороне или даже только симпатизирующих ей, и низкий образовательный, культурный, моральный уровни бойцов, и крайнюю враждебность противников. Но никаких смягчающих обстоятельств для Анненкова и Денисова не было!

Анненков видел однобокость процесса, но верил заверениям советских властей о его формальном характере и не сомневался, что они сохранят ему и Денисову жизнь. Поэтому Анненков в тактике своей защиты проявлял недопустимое легкомыслие, он недостаточно серьезно готовился к заседаниям суда, надеясь на свою память, ум, умение излагать мысли. Отвечая на вопросы суда, государственного и общественных обвинителей, защиты, он не всегда вникал в них, не замечал скрытых там ловушек или спасательных кругов. Он торопился с ответами, недостаточно продумывал их, старался отвечать на них, как говорится, «с ходу». Как командир, считая себя ответственным за все, он брал на себя вину за действия, которых лично не совершал. Всем этим Анненков нередко ставил в трудное положение и себя, и защиту.

Поведение Анненкова на суде можно объяснить его полной политической безграмотностью и отсутствием всякого опыта участия в политических словесных баталиях. А именно такой баталией и был Семипалатинский процесс. Анненков и сам знал эту свою слабость и, нисколько не рисуясь, неоднократно заявлял об этом суду, который ею неоднократно пользовался и, подводя Анненкова к нужному ответу, компрометировал его:

— Вы утром сегодня дали оценку русскому офицерству, что оно, вступая в армию, должно было разделять монархические убеждения, как и вы, вступив в армию, были монархистом, — обращается гособвинитель к Анненкову, не совсем понятно сформулировав свою мысль.

— Да… — настораживается тот.

— Следовательно, армия была политической?

— Политической она не была. Она была внеклассовой! — заявляет Анненков.

— По-вашему, армия была внеклассовой, но с монархическим командным составом? — каверзничает гособвинитель.

— Да, так… — подтверждает Анненков и вызывает смех в зале.

Проскакав галопом по некоторым вехам жизни и деятельности Анненкова и Денисова, суд на утреннем заседании 9 августа объявил об окончании судебного следствия, ничего не исследовав и ничего не доказав. Все, что было в материалах следствия, было им признано истиной.

Вечером того же дня суд приступил к заслушиванию сторон. Первыми выступили общественные обвинители, затем — государственный обвинитель, после него — защитники, которые камня на камне не оставили от обвинения, что срочно потребовало дополнительного выступления гособвинителя. Последними выступали подсудимые.

Прения открыл общественный обвинитель Ярков. Его речь была длинна и неконкретна. В ней уделялось много внимания истории колчаковщины, к которой подсудимые имели касательное отношение, она изобиловала рассуждениями общего характера: «Все, даже самые дикие зверства, тускнеют перед зверствами анненковских карательных отрядов!», «Партизанские отряды были шайками бандитов, сбродом всевозможного уголовного и прочего элемента!» и тому подобное.

— И поэтому я, — делает заключение Ярков, — перед судом революции, от лица трудового крестьянства, казачьего населения и рабочих требую для подсудимых самой суровой меры наказания.

Единственным наказанием общественное мнение, которое выражено в сотнях, если не в тысячах, резолюций крестьянских собраний, сходов и прочее, считает — расстрел. И я думаю, что суд революции будет беспощаден!

Речь Яркова была выслушана в звенящей тишине, но большого впечатления не произвела, потому что была соткана из привычных, всем уже надоевших слов, именно таких слов аудитория от него и ждала, поэтому ничего нового он ей не сказал.

По поводу его речи Анненков сказал после процесса:

«Какая ирония судьбы: один казак Ярков разделил со мной тернистый путь изгнания и китайского плена, другой казак Ярков обвинял и требовал моего расстрела!»

Следующим держал речь Мустанбаев. Опытный оратор, он умышленно начал ее робко, но постепенно его голос крепчал, звучал все увереннее, а выступление становилось красноречивее и эмоциональнее.

— Я не знаю уголовного права, — начал он, — и не буду квалифицировать действия подсудимых по отдельным статьям. Это — дело прокурора, он сумеет найти должную характеристику преступлений обвиняемых!

Далее он сопоставляет Анненкова с Дутовым и Семеновым и характеризует его не как рядового атамана, а как одного из атаманов «решительных и зверских».

— В истории Гражданской войны были всякие жестокости и гнусности. Бывали случаи, когда сдирали кожу с рук красноармейцев и делали из нее перчатки, но Анненков пошел еще дальше. Ряд пылающих деревень, заживо сожженные люди, поднятые на штыки дети, поголовное насилование женщин — это не сон и не легенда, а трагическая действительность вчерашнего дня! — живописал он и вдруг допустил ляп, который потом вынужден был смягчать гособвинитель, — мы судим Анненкова за его монархизм, как его идею, хотя за идеи не судят! — поправляется он, но поздно: слово вылетело, обнажив суть процесса.

— В республике и до сих пор немало старичков-монархистов, которые до сих пор ждут какого-нибудь Николая, — продолжал Мустанбаев. — Ему было по пути решительно со всеми, кто ведет борьбу против советской власти. Колчак и Директория, Нокс и Хорват, Дутов и Семенов, хоть черт, хоть сам сатана! А дальше? — вопрошает он и отвечает: — Кирилл, или Николай Николаевич, или Хорват и Колчак! Но почему Колчак, почему Хорват? — вновь спрашивает он сам у себя. — Почему не я? Почему мне самому не козырнуть на Наполеона?!

Представляет ли Анненков идеологического представителя заблудившихся националистических элементов, которые, может быть, заслуживают снисхождения? — звучит очередной его самовопрос. — Трижды нет! — отвечает он привычно себе. — Все действия Анненкова от Славгорода до Орлиного гнезда — сплошная уголовщина!

Не мог не остановиться Мустанбаев и на притеснениях анненковцами киргиз:

— Нет овса — ну, значит, надо драть с киргиза! Если он не виноват — тоже дери!

Заканчивает речь Мустанбаев мощно:

— Вспомним камыши Уч-Арала и ущелье Орлиное гнездо, где творились одни из потрясающих трагедий, какие знает мировая история, невольно возвращаешься к событиям Варфоломеевской ночи!

Соглашаясь с предложением Яркова, Мустанбаев требует для Анненкова самого сурового наказания и заканчивает речь скрытой угрозой:

— Если почему-либо суд найдет возможным оказать снисходительность, то она казакским (Так в документе. — Примеч. ред.) населением не будет понята!!

Речь третьего общественного обвинителя рабочего Паскевича была продолжительнее всех. Его текст был четок и продуман. В ее подготовке чувствовалась чья-то опытная рука и явно не рабочий почерк.