Сибирская Вандея. Судьба атамана Анненкова - Вадим Гольцев

Но через несколько дней полковник одумался: ведь, подвергая уничтожающей критике атаманщину, он одновременно оскорблял и всех бойцов ее армии, и это могло оттолкнуть их от Белого движения, породить и углубить в нем раскол, вражду, столкновения между различными слоями и даже диаспорами эмиграции. Нужно было успокоить ее, показать, что переход Анненкова к Советам не означает краха белой идеи, что на Анненкове свет клином не сошелся, что есть и другие лидеры, способные повести в бой. 27 апреля, в той же газете Колесников опубликовал другую большую статью, в которой призвал эмиграцию к сплочению:

«Все честные анненковские партизаны, если они действительно верят в то, что Анненков не изменил, должны крепко стиснуть зубы и молчать, чтобы не вызвать соблазн среди слабых и робких. И мы поймем этих партизан, ибо для них Родина выше атамана Анненкова»{235}.

Эта и другие подобные публикации бесили Анненкова, и он начинает на них отвечать. В частности, на статью Колесникова «Атаман» он ответил статьей «Гнойный спрут», фрагменты из которой я привожу ниже:

«Прочел я статью в шанхайской белой газете „Россия“, написанную бойким, но незадачливым писателем Н. Колесниковым по поводу моего перехода на сторону Советской власти и подумал: „Хоть и ловкий парень Колесников, хлестко пишет, ругается не хуже английских консерваторов в парламенте, а нет-нет да и сядет в калошу — заврется“».

Напомнив, что всегда говорил, что не пойдет на Восток, а хотел даже уехать в Канаду, и это может подтвердить доктор Казаков, Анненков обрушивается на Колесникова за его отзыв на фотографию атамана. «Вы ее выпросили у моего начальника штаба Денисова. Вас тогда не возмущали моя челка, моя рубаха и пояс, и я не казался вам молодцом из купеческой лавки».

«Я, например, взглянув однажды на портрет автора романа „Огонь земли“, удивился: ему бы в желтом доме сидеть, а он еще романы пописывает!».

Пропуская ответ атамана на упрек Колесникова об отношении Анненкова к Колчаку и к интервентам, который уже использован мною в надлежащих местах повествования, процитирую Анненкова по поводу обвинения его в пьянстве: «Ну а насчет моего пьянства, то вы, товарищ, совсем заврались!»

В конце статьи Анненков выражает веру, что «настанет час, когда эмиграция поймет всю гнусность вашей работы и пойдет по нашей дороге. Эмиграция ищет выхода из кошмара настоящего, и она найдет его. Еще не поздно! В добрый час!

Борис Анненков

Москва, 12 июля 1926 года».

Однако не только руководство и авторитеты белой эмиграции, но и отдельные рядовые эмигранты резко осуждали переход Анненкова в СССР.

6 мая 1926 года в газете «Россия» была опубликована статья некого Чекана Бия под названием «Козел-провокатор» с подзаголовком «О гнусной роли, которую взял на себя атаман Анненков в СССР». В статье говорилось: «Вот такую же роль взял на себя „атаман“ Анненков в СССР. Да, „атаман“, тебя не только не расстреляют, но дадут великолепный оклад, осыпят золотом, может быть, позволят создать свой гарем, в который ты выберешь на всем пространстве нашей замученной и опоганенной Родины свои жертвы. Но лучше бы ты умер под забором от голода, чем замарал свое славное прошлое этой гнусной и поганой должностью».

Ответ Анненкова, помещенный в газете «Россия», еще более резок и даже оскорбителен:

«Эмигрантский уж

Раньше, в старое время, в киргизских аулах и волостях выбирали в Бии[108] умных. Что же Вы из себя представляете: шпанку ли каракуля или просто курдючного барана, у которого все богатство заключается в жирном заде? К сожалению, я Вас раньше не имел чести знать, а из Вашей статейки трудно выяснить, что Вы за личность. Видно лишь, что Вы бывший барин, любивший интересное и занимательное, вроде Азовской бойни. Пусть эмиграция, которой осточертело Ваше шипение, сама сделает свои выводы и заключения.

Я ее звал и зову понять и осознать свою неправду перед советской властью и, отказавшись от своего прошлого, переходить на сторону Советской власти.

Для Вас, господа Чекан Бии, моя роль кажется гнусной и поганой, для меня она является священным долгом.

Борис Анненков

Москва, 20 июня 1926 года».

Узнав, что Анненков далеко и обратно не вернется и что ему грозит суд, некоторые его бывшие подчиненные, видимо, обиженные им в прошлом, засели за написание своих свидетельских показаний, которые они затем передавали советским консулам в Синьцзяне для направления в СССР и приобщению к делу атамана. Степень правдивости этих показаний мы уже видели. Посмотрим теперь на свидетельства бывшего дутовского офицера Савельева, написанные им 31 мая 1926 года и переданные советскому консулу в г. Чугучаке. Уверен, что после ознакомления с ними их оценка читателем не разойдется с моей.

«Такое явление как прошение о помиловании, поданное Анненковым ВЦИК, не может пройти незамеченным и вызовет много самых противоречивых мнений, потому что имя атамана Анненкова вписано первыми буквами в историю Семиречья. Перешли и честно служат такие величины, как покойный Брусилов, Болдырев и сотни других, действительно боевых генералов, и пользуются уважением своих врагов и друзей. Совсем не то атаман Анненков. Молодой, 26–28-летний генерал, безусловно храбрый, с ненасытным честолюбием, перед разгоряченным воображением которого витает тень „маленького капрала“ — Наполеона, политический проходимец, метавшийся от пятерки (Директории. — В. Г.) к Колчаку, от Колчака — к Сибирской Думе и пр., не находя положения, достойного его честолюбия, опираясь на стойкие дисциплинированные части, он стал полновластным Диктатором Семиречья. Тогда-то и развернулся гений молодого генерала. Беспощадные реквизиции, порки, расстрелы правых и виновных посыпались на жителей Семиречья. Кровь полилась не ручьями, а реками. Чтобы описать все ужасы атаманщины, нужны целые тома, а за документами не нужно обращаться в архив. Достаточно проехать по Семиречью, и тысячи вдов и сирот, обесчещенных девушек, развалины некогда цветущих сел и деревень, сожженных по приказу Анненкова, — красноречивые свидетели деяний лихого атамана. Может быть, он „не знал“ об этом, как часто любил оправдывать свои зверства? Ведь бумажки только тормозят работу, и все приказы о таких „подвигах“ давались устно. Может быть, он не знал, куда девались два полка, которые за 18 перебежчиков к большевикам отправлены на тот свет целиком? Может быть, он не знал, за что и кто расстреливал детей, женщин и стариков, кто сбрасывал с кручи десятки невинных людей, заподозренных в большевизме, и к тому же совершенно бездоказательно, по одному подозрению? Может быть, атаман не знал, куда делись его партизаны, пожелавшие вернуться на родину? Пусть он взглянет на ущелье близ Сельке Горного Гнезда — кости их и сейчас белеют там. Может, атаману было неизвестно, что его партизаны по наряду комендантов получали девочек и меняли их чуть не каждый день? А кто разрешил проделывать то же самое китайским частям (хунхузам), которые охотнее всего предпочитали девочек в возрасте от 9 до 14 лет, а надоевшую просто убивали?

<…> Невольно возникает вопрос: за что и за кого воевал атаман? В своей просьбе в ВЦИК он тактично умалчивает об этом. Ответ ясен: для своего беспардонного, ненасытного честолюбия. Обманутые им партизаны давно раскусили своего брата-атамана. И если еще шли за ним, то только потому, что их прельщало награбленное атаманом золото. Когда же их здесь надули, они частью ушли в СССР, а частью влачат жалкое существование эмигрантов исключительно из опасения.

<…> Пусть атаман встанет перед лицом всего Семиречья и, если оно скажет „иди с миром“, пусть служит Родине, как умеет, и пусть тени замученных не тревожат его покоя. Но не простит его родное Семиречье, не шесть лет нужны, чтобы изгладить из памяти расправы „кровавого атамана“. Зверства Нерона[109] и Калигулы[110] не забыты веками, а ведь их „забавы“ — не больше, чем детские шалости в сравнении с деяниями лихого атамана».

Здесь, как видим, больше публицистического пафоса, чем конкретных фактов. В том же духе — свидетельство другого офицера-анненковца, Хиловского, переданное также в советское консульство в Чугучаке 6 июля 1926 года.

«Столь видная фигура в нашем сибирском прошлом и на Родине найдет много прокуроров, более страстных и непримиримых, чем я, — это отцы, матери, жены, братья, сестры загубленных им людей, людей не только из противного ему и мне когда-то стана, но и тех, кто шел душу положить и клал за то белое движение, возглавить каковое взялся когда-то и он, „атаман“. Я не вижу в этих деятелях ничего, кроме злой воли, считаю безумными распоряжения Анненкова перед уходом его в Китай и отношу все это лишь к присущему его натуре садизму. Я говорю о многочисленных расстрелах „мне подобных“, т. е. белых белыми, оставшимися лежать в сырой земле. Я спрашиваю теперь этих „героев“, по какому праву они расстреливали себе подобных, может быть лучших сынов Родины, кто дал им право уничтожать тех несчастных, у которых вся вина заключалась лишь в страстной тяге домой, и за что же погибли эти несчастные от рук тех, кто отряхает прах от всего этого и хочет „чистеньким“ возвратиться домой в надежде на незлобивость и на забывчивость пострадавших от их рук».