Всем смертям назло - Вадим Давыдов

— Совершенно верно, Анатолий, именно так. Вижу, вы внимательно меня слушаете, это радует. Ну, всего хорошего, — он тоже пожал Шугаеву руку и, проводив взглядом ладную коренастую фигуру старшего лейтенанта, повернулся к Рэйчел. Глаза его смеялись, хотя лицо оставалось серьёзным: – Ты что-то хотела спросить?

— Какой милый, чистый, наивный мальчик, — вздохнула Рэйчел. — А почему они все так на меня смотрят?!

— Они просто знают, что ты – моя Рэйчел.

— Тогда – пускай, — милостиво разрешила она.

И, взяв Гурьева обеими руками за локоть, прижалась щекой к его плечу.

Дети вернулись засветло – всё-таки дисциплинку понимают, что одна, что другой, с почти садистским удовольствием подумал Гурьев, глядя на Дашу с Андреем. Прозрачные от счастья, с перевёрнутыми внутрь глазами они, казалось, напрочь забыли, что руки существуют ещё для чего-нибудь, кроме того, чтобы держаться ими друг за друга. Тихо поздоровавшись, дети безразлично поковырялись в тарелках, чем, кажется, обидели чуть не до слёз Веру, которая ради таких гостей просто сама себя превзошла, тихо встали, тихо пробормотали хором «спасибо», снова соединили разомкнутые руки и тихо ушли – встали на балконе, опоясывающем весь второй этаж огромного дома-дворца, выстроенного с фантастической скоростью внутри крепости, почти пока нежилого – четыре комнаты из ста шестнадцати занимали Чердынцевы, одну – Тимирёва, а две, в противоположном крыле – Гурьев, под спальню и кабинет. Встали – и остальной мир для них выключился, прекратил своё существование.

— Первую девочку я у них заберу, — заявила Рэйчел, проводив глазами детей и убедившись, что они её не слышат. — Первую девочку – мне.

— Это ещё зачем?! — подозрительно уставился на неё Гурьев.

— Старшему Виндзору.

— Ну, не знаю, не знаю, — Гурьев с сомнением покачал головой. — Если это будет второе дивушко, не завидую я вам – ни тебе, ни Виндзору. Да и Виндзор ещё неизвестно, что получится за фрукт – может, заартачится.

— Кто заартачится?! — изумилась Рэйчел. — Виндзор? Заартачится?! У меня?!?

Чердынцев, который до этого всю дорогу корчился, краснел, подкашливал и чесал нос, с грохотом выскочил из-за стола и куда-то умчался.

— Миша! — укоризненно воскликнула Вера ему вслед и всплеснула руками, умоляюще поглядев на Гурьева и Рэйчел: – Ну, что ж такое… Хуже маленького.

— Ничего, Веруша, ничего, — философски заметил Гурьев. — Это, можно сказать, типичная отцовская реакция. Посмотришь, что будет, когда Катя заневестится. Тут хоть будущий зять, в общем, самым строгим критериям соответствует. Иди, адмиральша, вправляй своему адмиралу мозги на место. Это ещё только начало. Справишься?

— Справлюсь, Яшенька, — улыбнулась Вера и тоже поднялась.

Он посмотрел на Рэйчел и тоже улыбнулся. Скоро, совсем скоро, подумал он. Я и она. И никого больше.

Когда пламя, гудевшее в них обоих, — столько лет, столько лет, — нет, не погасло, он уже знал, что оно не погаснет, наверное, вообще никогда, ни в жизни, ни после жизни, — чуть-чуть поутихло, сделавшись из обжигающего – ровно горячим, — Гурьев, обернув вокруг бёдер полотенце, встал у окна, узкого, похожего на бойницу, придававшему комнате облик покоев средневекового замка. Достал папиросу, но курить не стал, — медленно проворачивал её между пальцев, вдыхая запах ароматного табака, и смотрел на спящую Рэйчел. Она пошевелилась, подтянув к себе простыню, и вдруг тихо спросила:

— Ты уверен? Уверен, что всё получится?

— Нет, — так же тихо ответил он, с грустью подумав – я так заморозил себя, что разучился чувствовать, спит она, родная моя девочка, или просто ровненько дышит. — Нет, родная, я ни в чём не уверен. Но и отступать мы не можем – вперёд, только вперёд.

— О, Джейк. О, Джейк, о, мой Боже, мой Боже, какая война, какая же страшная это война… А дети?!

— Дети как дети, — он усмехнулся и повторил: – Дети как дети.

— Я больше не могу, Джейк. Я хочу ребёнка – мне уже тридцать три…

— Ещё нет «трёх», только «два». После войны. Я обещаю: здесь и сейчас, обещаю – после войны. И никаких «если».

— Даёшь мне слово? Твоё слово?

— Да.

— Дай мне слово, что все останутся живы.

— Нет. Такого слова я дать тебе не могу. Могу лишь пообещать – я постараюсь.

— Когда мы едем?

— Дней через десять. Пусть дети хотя бы немного придут в себя.

— Не могу поверить, будто ты этого не предвидел, — Рэйчел улыбнулась и приподнялась на локте, чтобы было удобнее смотреть на него. Как сильно он изменился за эти пять с половиной лет, промелькнуло у неё в голове. Постарел? Нет, нет – разве можно сказать такое, — о мужчине, которому только что исполнилось тридцать?! Нет. Это что-то другое. Мы станем сталью и бронёй, чтоб нашу боль переупрямить, — вот что это такое. Стихи?! Боже мой, да откуда же это?! — Предвидел?

— Разве можно такое предвидеть?! О таком можно только мечтать. Я и мечтал – с той самой минуты, как увидел эту девочку, Рэйчел.

— Джейк…

— Что?

— Я смотрела на Верочку – и думала: Боже мой. Сколько женщин на этой земле молятся на тебя. Как она. Как я…

— Прости. Я не могу по-другому.

— Я знаю, Джейк. Я совсем не ревную. Ничуть, совершенно. Я просто не нахожу слов – как передать тебе, что я чувствую?!

— Я знаю, что ты чувствуешь, Рэйчел, — он отшвырнул папиросу и шагнул к ней. — Я знаю, я знаю, родная моя, я всё знаю. Я люблю тебя, Рэйчел. Нигде, никого, никогда, — помнишь?!

Сталиноморск. Апрель 1941 г

— Что же, Яков Кириллович? — грустно спросила Завадская. — Теперь вы от нас насовсем уедете?

— Э-э, голубушка Анна Ивановна, — приподнял Гурьев правую бровь. — Напрасно вы надеетесь так легко от меня – и от нас от всех – избавиться. Мы сейчас уедем, на месяц примерно, а потом непременно вернёмся. И будем жить-поживать, да добра наживать. В соответствии, как любит говаривать наш Толя Шугаев, с частнособственническими инстинктами.

— А Даша?

— Что – Даша? Вы не видите?! — удивился Гурьев. — По-моему, весь город только это событие и обсуждает. Нет?

— А вы?

— Что – я?

— Если бы вы только знали, как я за вас рада. Боже мой, я ведь думала, что у вас с Дашей… Я сейчас просто не могу себе представить, почему – почему я так думала?!

— Это была маскировка, Анна Ивановна, — усмехнулся Гурьев. — Бесов запутать. Не всё же им нас путать – мы тоже умеем. Научились, знаете ли – и неплохо.

— Что бы вы ни задумали, Яков Кириллович, — вдруг произнесла Завадская. — Ради Бога, пусть у вас это получится.

— А вот это – очень кстати, — серьёзно кивнул Гурьев. — Очень кстати. Очень правильные мысли. Спасибо.

— Дети, — Гурьев посмотрел на ребят и покачал головой. Ну, как такое сказать?

— Гур, мы не дети.

Андрей приподнял подбородок – так похоже на Рэйчел, — и Гурьев понял: да, конечно, не дети. Но возразил:

— Для меня – дети, даже когда внуки у вас появятся. И ничего обидного в этом нет. Вот и не обижайтесь.

— Мы не обижаемся, — Даша перекинула косу на грудь. — Просто мы на самом деле уже не дети. Говори, Гур. Что нужно делать?

— Нужно ехать.

— К Сталину? — у Андрея ни один мускул на лице не дрогнул. Только Гурьев почувствовал, чего ему это стоило. И Даша – потому что посмотрела на него с тревогой. — Я готов.

— Нет, — Гурьев немного отвёл взгляд, прищурился. — К Сталину – в своё время. Сначала мы пересечём на поезде всю страну. Вы должны оба увидеть эту страну – это ваша страна, и её обязательно необходимо увидеть. Мы доедем по железной дороге до Владивостока, а оттуда уже полетим в Москву. Мы будем ехать обычным поездом, среди самых обычных людей, каждый – или почти каждый – перегон, — в новом вагоне, плацкартном, общем, купейном. Мы будем слушать этих людей, разговаривать с ними. Будем стараться понять, чем они дышат, о чём переживают, над чем размышляют. Каждый вечер мы станем пересаживаться в наш штабной вагон. И будем обсуждать увиденное и услышанное, чтобы оно стало понятным, осознанным, а не только лишь увиденным и услышанным. А тебе, Андрей, придётся написать нечто вроде аналитического очерка обо всём этом. Он должен быть коротким – и таким, чтобы из него невозможно было вынуть ни единого слова. Чтобы Сталин, прочтя его, понял: ты – именно тот, кто достоин. В штабном вагоне будет связь, вместо библиотеки – буду я. Путешествие продлится дней шестнадцать – восемнадцать, в зависимости он обстоятельств – на железной дороге сейчас очень напряжённый график.

— Они нападут? — быстро спросила девушка.

— Я не знаю, — честно ответил Гурьев. — Мы делаем всё, что можем. Планы их мы видели, но они столько раз откладывали, переносили, сдвигали – я не знаю. Их ведь тоже путают бесы, ещё сильнее, чем нас. Это снаружи в их «тысячелетнем рейхе» как будто бы образцовый порядок, а внутри там творится неведомо что – просто оторопь берёт: такого парада бюрократических интриг и амбиций нормальному человеку невозможно себе представить. Поэтому – я не знаю. Да, могут напасть – в общем, каждую минуту, несмотря на всё, что мы делаем в надежде оттянуть это нападение до следующего года. Нам очень, очень нужен этот год. Просто очень. Но будет ли он у нас – я не знаю. Но в общем-то, речь сейчас не об этом. Речь о нашем предстоящем путешествии. Мне жутко не хочется вас торопить, но ждать больше нельзя. Поэтому, если вы решите ехать вместе, — а я считаю, что вам необходимо, просто жизненно необходимо ехать именно вместе, — вам следует пожениться. Я так понимаю, что формальное предложение не только сделано, но и принято?