Снег - Орхан Памук

Фунда Эсер вошла в отель "Снежный дворец" и поднялась прямо в комнату сестер, с видом госпожи, считающей весь мир своим домом, звонким голосом, обращаясь на «ты», завела с женщинами беседу, очень быстро и успешно, что я могу объяснить ее способностями к актерской игре, которые вне сцены проявлялись еще сильнее. Ее сердце и глаза были, конечно, заняты чистой красотой Ипек, но думала она все время о роли Кадифе в вечернем спектакле. Я полагаю, что важность этой роли для нее состояла в той значимости, которую ей придавал ее муж. Ведь у Фунды Эсер, которая вот уже двадцать лет появлялась на сцене в Анатолии в роли скромной женщины, которую изнасиловали, была единственная цель: в образе жертвы взывать к эротическим чувствам мужчин! Из-за того, что она считала замужество женщины, ее развод, тот факт, что она открывает или не открывает голову, лишь средством представить себя в положении обиженной или сделать привлекательной, невозможно определить, до конца ли она понимала роли из просветительских пьес или пьес, прославлявших Ататюрка, которые играла, но мужчины-писатели, создававшие эти стереотипные персонажи, не обладали более глубоким и тонким, чем она, пониманием эротизма и общественного значения женщин-героинь. Фунда Эсер интуитивно привносила в жизнь вне сцены эту чувственность, которую изредка задумывали мужчины-писатели для этих ролей. И прошло совсем немного времени с того момента, как она вошла в комнату, а она уже открыла прекрасные волосы Кадифе, предложив назначить репетицию на вечер. Когда Кадифе, не слишком ломаясь, сняла платок, та сначала вскрикнула, а затем сказала, что ее волосы блестящие и живые и она не может отвести от них глаз. Усадив Кадифе перед зеркалом и медленно расчесывая ее волосы гребешком из минерала, имитирующего слоновую кость, Фунда объяснила, что главное не то, что скажут, а то, что увидят. "Брось, пусть твои волосы говорят, как им хочется, пусть мужчины теряют голову!" — сказала она и, поцеловала волосы Кадифе, у которой к этому времени все изрядно перемешалось в голове, успокоила ее. Она была сообразительна настолько, чтобы увидеть, что этот поцелуй заставит зародыши зла прорасти в душе Кадифе, и настолько опытна, чтобы смогла вовлечь и Ипек в эту игру: вытащив из своей сумки фляжку с коньяком, она начала наливать его в чайную чашку, которую принесла Захиде. Когда Кадифе стала возражать против коньяка, она поощрила ее: "Ты же сегодня вечером снимаешь платок!" Кадифе заплакала, а та расцеловала ее щеки, шею и руки маленькими и настойчивыми поцелуями. Потом, чтобы развлечь обеих сестер, прочитала "Тираду безгрешной стюардессы", которую она назвала "неизвестным шедевром Суная", но сестер это скорее расстроило, а не развеселило. Кадифе сказала: "Я хочу поработать над текстом", и Фунда Эсер ответила, что единственным текстом сегодня вечером будет сияние прекрасных и длинных волос Кадифе, на которые с восторгом будут смотреть все мужчины Карса. Важно и то, что даже женщины завистливо пожелают нежно прикоснуться к ее волосам. Во время разговора она наливала коньяк в чашки, свою и Ипек. Затем сказала, что читает на лице Ипек счастье, а в глазах Кадифе видит смелость и страсть. Она никак не могла понять, какая из сестер красивее. Это воодушевление Фунды Эсер продолжалось до тех пор, пока в комнату не вошел раскрасневшийся Тургут-бей.

— По телевизору только что сказали, что Кадифе, лидер девушек в платках, откроет волосы во время вечернего спектакля, — сказал он. — Это правда?

— Посмотрим на это по телевизору! — сказала Ипек.

— Сударь, позвольте представиться, — сказала Фунда Эсер. — Я спутница жизни известного актера и недавнего государственного деятеля Суная Заима, Фунда Эсер. Прежде всего я поздравляю вас, что вы вырастили этих двух чудесных, необыкновенных девушек. Я советую вам нисколько не бояться этого смелого решения Кадифе.

— Религиозные мракобесы в этом городе никогда не простят мою дочь, — сказал Тургут-бей.

Они прошли в столовую, чтобы вместе посмотреть телевизор. Фунда Эсер взяла Тургут-бея за руку и от имени своего мужа, правившего всем городом, дала ему слово, что все будет в порядке. Ка, услышавший шум в столовой, спустился вниз именно в этот момент и от счастливой Кадифе узнал, что Ладживерта освободили. Ка ничего не спросил, но Кадифе сказала ему, что остается верна слову, которое дала ему утром, и что они работают с Фундой-ханым, чтобы подготовиться к вечернему спектаклю. Впоследствии Ка не раз вспомнит последующие восемь-десять минут, считая их одними из самых счастливых минут своей жизни, все смотрели телевизор и говорили в один голос, а Фунда Эсер мило обрабатывала Тургут-бея, чтобы он не препятствовал выходу своей дочери вечером на сцену. Ка с оптимизмом верил в то, что будет счастливым, и уверенно представлял себя частью большой и веселой семьи. Еще не было четырех часов, когда, спускаясь в столовую с высоким потолком и стенами, покрытыми старыми темными обоями, словно в детском воспоминании, действующем на Ка успокаивающе, он подолгу смотрел в глаза Ипек и улыбался.

Именно в это время Ка увидел у двери, которая вела в кухню, Фазыла и захотел, уединившись с ним на кухне, чтобы никому не испортить настроения, расспросить его с пристрастием. Но юноша не позволил себя увести: сделав вид, что засмотрелся на что-то по телевизору, он застыл у приоткрытой двери кухни и рассматривал веселых собравшихся внутри людей наполовину изумленным, наполовину суровым взглядом.

Когда Ка чуть позже смог увести его на кухню, это заметила Ипек и пришла следом.

— Ладживерт хочет поговорить с вами еще раз, — сказал Фазыл, испытывая плохо скрываемое удовольствие от того, что портит общее веселье. — Он передумал насчет этого.

— Насчет чего?

— Он вам скажет. Телега, которая вас отвезет, через десять минут заедет во двор, — сказал он и вышел из кухни во двор.

Сердце Ка сильно забилось: не только потому, что сегодня он не хотел больше выходить из отеля, а из-за внутреннего страха.

— Смотри не езди! — сказала Ипек, озвучив мысли Ка. — Ведь и телегу уже выявили. Все погибнет.

— Нет, я поеду, — сказал Ка.

Почему он сказал, что поедет, хотя совершенно не хотел ехать? В его жизни часто случалось так, что он поднимал руку, чтобы ответить на вопрос учителя, на который не знал ответа, или покупал не тот свитер, который хотел купить, а гораздо хуже, за те же деньги, причем зная об этом. Может быть, от любопытства, а может быть, от боязни счастья. Когда они вышли из комнаты, чтобы скрыть от Кадифе то, что они узнали от Фазыла про решение Ладживерта, Ка захотелось, чтобы Ипек сказала что-нибудь особенное, что-нибудь созидательное, чтобы Ка мог передумать и со спокойным сердцем остаться в отеле. Но пока они вместе смотрели в комнате в окно, Ипек на разные лады повторяла одну и ту же мысль, одни и те же слова: "Не езди, не выходи сегодня из отеля, не подвергай опасности наше счастье и т. д. и т. п.".

Ка смотрел на улицу, слушая ее, словно зачарованный. Когда телега въехала во двор, его сердце сжалось от сознания преследующих его несчастий. Он вышел из комнаты, не поцеловав Ипек, но не забыв обнять ее и попрощаться, и, не показываясь двум «солдатам-охранникам», читавшим в холле газеты, прошел через кухню и лег под брезент в ненавистной телеге.

Не надо считать, что я пытаюсь подготовить читателей к тому, что путешествие на телеге, в которое отправился Ка, необратимо изменит всю его жизнь и то, что он принял вызов Ладживерта, станет для него поворотным пунктом. Я вовсе так не считаю: Ка еще представится удобный случай, чтобы суметь преодолеть происходящее с ним в Карсе и найти то, что он называл «счастьем». И все-таки многие годы спустя он с раскаянием размышлял о случившемся, уже после того как события приняли неизбежную и окончательную форму, и сотни раз думал, что если бы Ипек в комнате смогла сказать нужные слова, он отказался бы от поездки к Ладживерту.

Это доказывает, что наши мысли о Ка, как о человеке, склонившем голову перед своей судьбой, спрятавшись в телеге, будут верными. Он раскаивался, что оказался в телеге, и сердился на себя и на весь мир. Он мерз, боялся заболеть и не ждал ничего хорошего от Ладживерта. Как и во время первого путешествия на телеге, он сосредоточил свое внимание на звуках улицы и человеческих голосах, но его совершенно не интересовало, куда везет его телега.

Телега остановилась, извозчик легонько толкнул его, он выбрался из-под брезента и, не сумев определить, где находится, вошел в разрушенное здание, потерявшее цвет от ветхости и изношенности, подобные которому он видел много раз. Поднявшись по кривой узкой лестнице на второй этаж (когда ему будет весело, он вспомнит, что видел глаза хитрого ребенка у приоткрытой двери, перед которой в ряд была выстроена обувь), он вошел в открытую дверь и в дверях увидел Ханде.

— Я решила никогда не изменять себе, — сказала Ханде, улыбаясь.