Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней - Игорь Смирнов

43

См. подробно о холостых рифмах у Пушкина: J. Thomas Shaw, Puškin’s Rhyming and the Uncompleted Completion: Occasional Nonrhymes in the Completed Narratives («poèmy» and «povesti v stichach»). — Russian Literature, 1988, XXIV-3, 389 ff.

44

Но романтизм с его манией опустошать содержание всех явлений не щадил даже собственного ведущего жанра — ср. хорошо изученную борьбу романтиков-«архаистов» против элегии.

45

Точно так же Пушкин обвиняет в литературной и языковой глухоте своих современников — ср. письмо к брату от 1–10 января 1823 г.: «…нельзя прочесть ни одной статьи из ваших журналов, чтоб не найти с десяток этих bévues…» (XIII, 54).

46

Об эквивалентности «текст» = «эротическое тело» у Пушкина см. также: Brett Cooke, Puškin and the Pleasure of the Text: Erotic and Anal Images of Creativity. — In: Russian Literature and Psychoanalysis, 193 ff.

47

Ср. об имитации в поэзии Пушкина: Renate Lachmann, Intertextualitat als Gedächtnishandlung: Puškins Horaz-Transposition. — In: R L., Gedächtnis und Literatur. Intertextualität in der russischen Modeme, Frankfurt am Main 1990, 303 ff. К сказанному в этой работе о кощунственных мотивах в «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» можно прибавить, что Пушкин переиначивает здесь на светский манер церковный гимн «Коль славен наш Господь в Сионе, Не может вымолвить язык…», — ср.: «И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит. Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, И назовет меня всяк сущий в ней язык…» (III-1, 424). Кощунство, коль скоро оно опустошает сферу сакрального, отвечает требованиям кастрационной логики, аннулирующей всяческую отмеченность.

48

Ср. о свойственной кастрационным личностям вороватости: «Sie wollen ja durch ihr Stehlen die kosmische Ungerechtigkeit ihres Körperbaues wieder gut machen» (Franz Alexander, op. cit., 136).

49

Одна из самых распространенных в лирике Пушкина поз — это бессильная, склоненная голова мужчины (ср. выше openis’e в качестве изоморфного заместителя всего мужского тела): «…седая голова, Как яблоко, по груди покатилась…» («Монах», I, 9); «Главою на руки склонен, В забвении глубоком, Я в сладки думы погружен На ложе одиноком» («Мечтатель», I, 123); «Лишь ты, воинственный поэт, Уныл, как сумрак полуночи <…> С главою, мрачно преклоненной…» «Наездники», 1, 205); «Вздохнули вы; рука на стол валится, И голова с плеча на грудь катится…» («Сон», I, 188); «К почившим позванный вечерней тишиной, К кресту приникнул он бесчувственной главой…» («Безверие», I, 244); «И днесь учитесь, о цари: <…> Склонитесь первые главой Под сень надежную Закона…» («Вольность», II-1, 47–48); «Главой поник… упал к ногам монаха…» («Там у леска, за ближнею долиной…», II-1, 104); «Могучий Олег головою поник…» («Песнь о вещем Олеге», II-1, 245); «Потупя голову, ревниво, Признанья слушаю твои» («Счастлив, кто избран своенравно…», III-2, 661); «…Вхожу с поникшей головой» («Воспоминания в Царском Селе» = «Воспоминаньями смущенный», III-1,189) и т. п. Поднятая голова появляется в пушкинских текстах тогда, когда речь заходит о неживом теле — об изваянии: «Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа» («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», III-1, 424). Мертвая оконечность тела расценивается особенно высоко — ср. о черепе: «Для мудреца, как собеседник. Он стоит головы живой» («Послание Дельвигу», III-1, 72). Укажем еще на то, что в творчестве Пушкина («Руслан и Людмила»), как и у других романтиков (ср. хотя бы новеллу Сенковского «Превращения голов в книги и книг в головы»), присутствует мотив головы, живущей отдельно от тела.

50

Ср. близкое нам понимание нарциссистских мотивов у Пушкина: А. К. Жолковский, Влюбленно-бледные нарциссы о времени и о себе. — В: Жолковский А. К., Блуждающие сны. Из истории русского модернизма, Москва «Советский писатель», 1992, 288 и след.

51

Точно так же надстроечным в других психодиахронических системах оказывается и кастрационный комплекс. Так, в рассказе Зощенко «Аристократка», который, как упоминалось, разбирается А К. Жолковским в качестве кастрационного текста, попытка кастрирующего мужчину действия, производимого женщиной, встречает садистский отпор со стороны мужчины, который грубо принуждает героиню отказаться от ее намерений (о садизме авангарда см. в D1.I–II). Мужчина выходит из этой ситуации победителем, так что кастрационность не составляет у Зощенко конечного пункта в развертывании сюжета.

52

Ср. вычленение литературного соперничества как особого типа интертекстуальности у Дж. Б. Конте: «…the relationship between aemulatio and allusion is asymmetrical. Emulation <…> cannot exist without allusion, whereas allusion has not necessary connection with emulation» (Gian Biagio Conte, The Rhetoric of Imitation. Genre and Poetic Memory in Virgil and Other Latin Poets (1974, 1980), Ithaca, London 1986,36).

53

О диахронической аксиологии см.: Rainer Grübel, Прием и оценка. Аксиологические замечания об употреблении мотива «кометы» в русской литературе. — In: Semantic Analysis of Literary Texts, 207 ff.

54

Чем решительнее культура отрицает прошлое, тем сильнее она упрощает претексты в процессе интертекстуальной работы. Отсюда, по-видимому, канонизирование интертекстуального редукционизма частью исторического авангарда. Поэтика Хлебникова в значительной мере держится на своеобразном «оглуплении» источников — см. об этом: А. К. Жолковский, Графоманство как прием: Лебядкин, Хлебников, Лимонов и другие. — In: Velimir Chlebnikov (1885–1922): Myth and Reality, ed. by W. G. Weststeijn, Amsterdam 1986, 573 ff (ср. расширенную версию этой статьи: А Жолковский, Блуждающие сны, 65–84).

55

Ср. отмежевание усовершенствования от имитирования: «Die Überbietung, das „plus“, nimmt neben adiectio, detractio und commutatio einen Sonderplatz ein. In der Überbietung werden die formale und semantische Leistung zweier Texte konfrontiert, und das Verhältnis von Primarität und Sekundarität reflektiert. Similitude spielt dabei insofem eine Rolle, als im Sekundären das Primäre erkennbar bleibt, ja die Überbietung ist auf die erkennbare Folie des Ausgangstextes angewiesen» (Renate Lachmann, Gedächtnis und Uteratur…, 308).

56

О переработке романтического творчества в пушкинской прозе см., например: David М. Bethea, Sergei Davydov, Pushkin’s Saturnine Cupid: The Poetics of Parody in The Tales of Belkin. — Publications of the Modem Language Association of America, 1981, Vol. 96, № 1, 8 ff; наиболее тщательным образом интертекстуальная основа пушкинской прозы исследована в: Wolf Schmid, Puškins Prosa in poetischer Lektüre. Die Erzählungen Belkins, München 1991, passim.

57

А. А. Дельвиг, Полн. собр. стихотворений, Ленинград 1959, 169–170.

58

П. А. Вяземский, Соч. в 2-х тт., т.1. Стихотворения, Москва 1982, 178–179.

59

Цит. по: М. В. Ломоносов. Избр. произв., т.2. История. Филология. Поэзия, Москва 1986, 213–214.

60

В нашей книге «Порождение интертекста. (Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б. Л. Пастернака)» (= Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 17), (Wien 1985, passim) был выдвинут тезис, согласно которому всякое литературное произведение связано, как минимум, с двумя претекстами. Разбирая пушкинскую лирику, мы демонстрируем это положение на материале «Бесов» и элегии «Безумных дней угасшее веселье…» (см. ниже); в остальных случаях интертекстуальный анализ упрощен.

61

Д. В. Веневитинов, Стихотворения. Проза, Москва 1980, 37–38.

62

В. К. Кюхельбекер, Избр. произв. в 2-х тт., т. 1, Москва, Ленинград 1967, 153–154.

63

Е. А. Баратынский, Полн. собр. стихотворений, Ленинград 1957, 67–68.

64

Там же, 70.

65

Там же, 179.

66

Там же, 178–179.

67

Иногда соревнование с Пушкиным принимало у поэтов его поколения парадоксальный вид как бы отказа от соперничества. Таково послание Веневитинова «К Пушкину» (1826). Веневитинов призывал Пушкина после того, как тот отозвался на смерть Байрона («К морю», 1824) и Шенье («Андрей Шенье», 1825), воспеть живого гения — Гете:

К хвалам оплаканных могилПрибавь веселые хваленья,Их ждет еще один певец:Он наш, — жилец того же света,Давно блестит его венец <…>Он кроется в стране мечтаний,В своей Германии родной

Строя собственное сочинение как программу для чужого и отмечая при этом в чужом творчестве некоторую нехватку («Но ты еще не доплатил Каменам долга вдохновенья», там же, 56), Веневитинов придавал процессу интертекстуального усложнения чрезвычайно ухищренную форму: превосходство над источником достигалось за счет того, что его автору предлагалось превзойти самого себя, самоусовершенствоваться.