День народного единства. Преодоление смуты - Валерий Шамбаров

Ну а эпоха Михаила Федоровича и Филарета знаменовалась чрезвычайным культурным подъемом. Пережив Смуту, люди ощущали потребность осмыслить недавнее прошлое, запечатлеть как саму катастрофу, так и подвиг своих соплеменников и донести до потомков. В этом русле появляется множество произведений: «Сказание» Авраамия Палицына, «Временник» Ивана Тимофеева, «Повесть известно сказуемо на память великомученика благоверного царевича Дмитрия» и «Повесть о некоем мнисе, како послася от Бога на царя Бориса» Семена Шаховского, «Повесть книга сея от прежних лет; о начале царствующего града Москвы» Ивана Катырева-Ростовского, «Повесть о Юлиании Осорьиной» Дружины Осорьина, «Повесть о победах Московского государства», «Новая повесть о преславном царстве и великом государстве Московском» и т. п. При первом Тобольском архиепископе Киприане создается Сибирская летопись и «Повесть о покорении Сибири Ермаком», в Соли Вычегодской появляется Строгановская летопись. Составлялись Новый летописец, Пискаревский летописец. Переписывались и украшались миниатюрами Троицкая, Ипатьевская летописи, «Четьи Минеи» — полное собрание житий святых в 12 томах (27 тыс. страниц).

Как уже отмечалось, всюду развернулось градостроительство, возводились великолепные дворцы и палаты — например, ставшие сейчас музеем палаты бояр Романовых. Строились храмы. И часто вместо погибших деревянных — каменные. Они становятся обычными даже в сельской местности. Не только для того, чтоб на века. В то время церкви играли и роль памятников — их строили в благодарность Богу за избавление от бедствий, за дарование побед. Для начала XVII в. был характерен «шатровый стиль», где кровля повторяла форму «шатра», обычную для деревянных церквей. Так строились храмы Вознесения в Коломенском, Св. Сергия Радонежского в Бусинове, Покрова в Медведкове, Казанская церковь в Китай-городе и многие-многие другие. Их искусно украшали декоративными средствами, умело использовали игру объема, и возникало «дивное узорочье», восхищавшее как современников, так и потомков. Появлялись и новые духовные центры. Жители Курска по обету, данному во время осады, построили монастырь Знамения Пресвятой Богородицы. Недалеко от Мологи, на р. Юге, куда пришел из Печорского монастыря схимник Дорофей, была основана Югская пустынь. На р. Песочне под Костромой на месте явления чудотворной иконы Богоматери возник Игрицкий монастырь. По грамоте великой старицы инокини Марфы под Шацком строился Вышенский монастырь.

Расцвело творчество иконописцев — в иконах для новых церквей и домов была огромная потребность. Расширяется центр в Соли Вычегодской, давший целое направление иконописи, известное как Строгановская школа. Возрождаются старые центры Ярославской, Новгородской, Псковской школ, Троице-Сергиева монастыря. И возникают новые — Палех, Холуй, где иконная и декоративная живопись приобретают яркие и самобытные народные формы. Среди новгородских мастеров появляются художники, работающие в стиле «фряжского письма» — старавшиеся приблизить иконописание к канонам западного искусства. И на московском рынке возникает целый Иконный ряд, а по соседству — Книжный. То бишь спрос на интеллектуальную продукцию был значительный. И если еще раз коснуться темы образования, то стоит вспомнить, что известные деятели второй половины XVII в., которых иностранцы признавали весьма просвещенными и высококультурными — боярин Морозов, Ордин-Нащокин, Алмаз Иванов, Артамон Матвеев, Василий Голицын, — учились и получали воспитание в эпоху Михаила Федоровича. И не за границей, а в России, от отечественных учителей.

В целом же о культурном «отставании» России можно говорить только с заведомо предвзятых позиций. Просто направления развития отличались от зарубежных. Голых красоток в нашей стране тогда не рисовали, но парадный портрет существовал. На Руси его называли «парсуной», а поляки — картинами «сарматского типа». Сохранились портреты Ивана Грозного, Федора Иоанновича, Годунова, Скопина-Шуйского, Пожарского, Филарета, инокини Марфы, Михаила Федоровича, Стрешнева, Грамотина — работы отечественных мастеров. Швырять миллионы на придворные балеты русские цари сочли бы безумием, но народный театр был.

Уже говорилось о государевой Потешной палате, мистериях «пещного действа», святочных, масленичных, купальских инсценировках, кукольниках с небезызвестным Петрушкой, скоморохах. Их представления любила и высшая знать, сами скоморохи называли себя «людьми Пожарского да Шуйского» — в вотчинах которых всегда находили радушный прием.

Беллетристикой русские авторы не занимались. Считалось — зачем описывать похождения выдуманных персонажей, если в жизни и без того много интересных героев и важных событий? К тому же выдумывать несуществующее — значило обманывать читателя, а ложь по православным понятиям — страшный грех. Иное дело, когда выдумка предстает в заведомо условных формах и не может никого ввести в заблуждение. Поэтому дефицит художественной литературы с лихвой искупался богатейшим спектром сказок, притч, былин, старин, преданий, песен, которыми люди зачитываются до сих пор и которые до сих пор выглядят совершеннее многих «профессиональных» произведений. Стоит отметить, что народная поэзия играла и просветительскую роль, была своего рода «живой летописью». В песнях, записанных в XIX в. на русском Севере, подробно передаются все события Смутного времени: и истории самозванцев, и дела Скопина-Шуйского, и Делагарди, и низложение Шуйского, и осада Смоленска, и походы Ляпунова и Пожарского. Все герои перечислены верно, исторические реалии соблюдены. Значит, те, кто владел информацией, разносил ее по Руси, и она сохранялась в устной традиции почти три столетия!

Существовала и официозная поэзия. Известно, например, анонимное стихотворение, славословящее Пожарского. А Олеарий сообщает, как к голштинским послам явились исполнители «с лютней и скрипкой» и пели про Михаила Федоровича. А кроме народной музыки — гудочников, цимбальников, гусляров, дудочников, домрачеев — была очень развита церковная. Партесное (хоровое) пение являлось высоким искусством, ему специально учились. Были крюковые (нотные) записи музыки, были и композиторы, сочинявшие ее. До нас дошли некоторые нотные рукописи — например, «Казанское знамя», написанное на покорение Казани. И реставрация их показывает, что напевы были исключительно разнообразными, красивыми и мелодичными.

Впрочем, для объективного сравнения двух цивилизаций необходимо взглянуть и на обратную сторону медали и коснуться не только культурных процессов, но и «некультурных», поскольку в качестве главных доказательств русского «варварства» авторы XIX–XX вв. особо упирают на примеры жестокости — казней, пыток, порки. Что является всего лишь грубым (и односторонним) приложением фактов одной эпохи к меркам другой, собственной. Думаю, после всего, что было приведено в прошлой главе, подобные обвинения отпадают сами собой. Просто время совсем другое было. И англичанин Перри констатирует: «Казни в России в целом напоминают те, что практикуются в других странах».

Да, применялись и пытки, и телесные наказания. Более мягкое — батоги, когда секли по спине прутьями. И суровое — кнут, его еще называли «торговой казнью», так как секли на Торгу — Красной площади (смертные приговоры приводили в исполнение поодаль от жилых районов, на Козьем болоте). Олеарий оставил описание, как в 1634 г. наказывали 8 мужчин и женщину за подпольную торговлю водкой и табаком. Каждый должен был «обнажить свое тело вплоть до бедер», ложился на спину помощника палача, обхватив его шею, а тот нагибался, чтобы спина приговоренного натягивалась. И «заплечных дел мастер» бил, каждым ударом просекая полоску кожи… Но разница между Россией и Западом все-таки была. Те же иноземцы признавали, что у русских казнят реже, чем у них: «Преступление крайне редко карается смертью» (Герберштейн); «Законы о преступниках и ворах противоположны английским. Нельзя повесить за первое преступление» (Ченслер); «Никто ради воровства, если при этом не было совершено убийства, не карается смертью» (Олеарий). Причем «немногие из начальников имеют право приговаривать к казни. Из подданных никто не смеет пытать кого-нибудь» (Герберштейн).

В отличие от западных стран, местное начальство от общины и выше могло применять лишь батоги. Допросы под пыткой имели право производить губные старосты и воеводы, но только по некоторым преступлениям: воровство, измена, разбой, умышленное убийство (убийство в целях самообороны преступлением не считалось). Вора, скажем, полагалось пытать, даже если он сознался, — не украл ли где-то еще? Уездный воеводский суд мог приговорить и к наказанию кнутом, при этом количество ударов определялось в приговоре и не должно было превышать 30 — больше могло быть смертельно.