Зажги свечу - Мейв Бинчи

к чему он клонит.) – Я мог бы рассказать всем, коллегам в банке и знакомым по бриджу, что Вайолет тронулась умом и попала в дом умалишенных, но я не стану никому ничего говорить. Пусть в их памяти она останется такой, какой была, чтобы они не болтали, что она получила по заслугам.

– По заслугам?

– О да, люди сказали бы, что она ожидала лучшей доли, когда уехала, бросив дом и ребенка, но ничего путного у нее не вышло. Но нет, я им ничего не скажу.

– Очень великодушно с твоей стороны, папа, – ответила Элизабет, закрывая глаза, чтобы не выдать свое крайнее отвращение к его мелочному поведению: он вел себя как старуха, брюзжащая «А я тебе говорила!».

– Нет, я всего лишь отношусь к ней по справедливости. Что было, то прошло. Когда-то твоя мама доставила нам неприятности, а теперь у нее самой проблемы. Такова жизнь, нет смысла усугублять ее наказание, рассказывая людям, которых она здесь знала, что с ней произошло. Как по мне, пусть все остается как есть.

* * *

Иногда мистер Ворски читал Элизабет статьи по дизайну из немецких журналов, на лету переводя их на английский, а она вежливо сидела, прислонясь к какому-нибудь заботливо ухоженному буфету, который мистер Ворски никогда не продаст, или на одном из табуретов для рояля, на которых Анна с любовью поменяла обшивку, но использовала неподходящую ткань, и теперь от них толку нет.

Элизабет грелась на солнышке и слушала иногда внимательно, а иногда вполуха. Часть ее сознания воспринимала услышанные слова в достаточной степени, чтобы улыбнуться в ответ на шутку или задумчиво кивнуть, когда мистер Ворски что-то объяснял.

Ее сердце словно превратилось в огромный кусок льда, отколовшийся от айсберга и медленно плывущий по течению. Она размышляла о Джонни. Снова и снова убеждала себя, что правильно поступала, скрывая от него все плохие новости, и задавалась вопросом: делал ли так кто-либо еще? Решилась ли какая-то другая девушка на аборт, лишь бы не потерять Джонни? И если да… если кто-то еще побывал в месте вроде дома миссис Норрис… то бедняжка прошла через все мучения совершенно напрасно. Потому что, кем бы она ни была, ей не удалось удержать Джонни.

Элизабет понимала: глупо воображать себе подобное, но чувствовала некое абсурдное утешение, думая, что другие девушки, должно быть, принимали сходные решения. Не может же она быть единственной в мире, кто пошел на такие жертвы ради любви.

В глубине ее души разрастался страх, что она зря потратила столько времени. У Джонни есть кто-то еще. Ну, не то чтобы он завел себе новую девушку, но та женщина… Он упоминал ее, говорил о ней. Она часто приходила в магазин, где они называли ее дамой из высшего общества. Он не мог влюбиться в нее. Не мог. Не мог прикасаться к ней и шептать на ушко… Он не стал бы делиться с ней тем, чем делился с Элизабет. Такого просто не может быть.

Верно, ничего такого не может быть. Она не поверит. До сих пор она относилась ко всему весьма благоразумно. Так и следует продолжать. Надо закрыть жуткие прорехи в уме, через которые вползают подозрения. Нужно попытаться снова разжечь огонь в сердце и перестать быть холодной, мертвой и испуганной. Все хорошо, с Джонни все в порядке, он ее очень любит и всегда об этом говорит. И Стефан тоже ее любит.

Элизабет переключила внимание на голос Стефана, слушая вполуха, как он подбирает слова и спотыкается в переводе идей, которые никак не пригодятся ей на экзамене.

Время от времени Анна принималась его увещевать:

– Стефан, ей-богу, девочке совсем не потребуется знать такие вещи…

– Анна, не тебе судить, что ей нужно знать, а что не нужно. Она изучает дизайн. Я рассказываю ей о дизайне, о европейском дизайне, чтобы она не думала, будто все, на что способны немцы, – это стальные трубы и чудовищная современная мебель. Я рассказываю ей о саксонском фарфоре, о керамике и фарфоре из Фюрстенберга, Нимфенбурга и Людвигсбурга…

– Ох уж все эти «-бурги», – проворчала Анна. – Тебе не все равно, что они делали и что там производили? Люди из Фюрстенберга и Людвигсбурга разрушили твою и мою страну, а ты сидишь тут на солнышке и рассказываешь девочке об их прекрасном фарфоре! – С раскрасневшимся лицом, она протопала в свою комнатушку, опасаясь, что Элизабет посчитает Стефана Ворски глупым или занудным.

– Моя дорогая Элизабет, иногда мне и правда кажется, что ты меня не слушаешь. Возможно, я рассказываю тебе невероятно скучные вещи…

Элизабет взяла тарелку из саксонского фарфора и провела пальцем по клейму:

– Если бы не вы, мистер Ворски, я бы могла подумать, что эта тарелка куплена в супермаркете. Теперь я могу прочитать ее историю, как и историю любой вещи здесь. Вы словно научили меня новому языку. И я всегда хотела, чтобы кому-нибудь было не безразлично то, чем я занимаюсь. Понимаете, мистер Ворски, у меня столько знакомых, но никто из них не знает, какой экзамен я сдаю во вторник. Никто, кроме вас и Анны. Папе известно только, что мое дурацкое обучение искусству наконец заканчивается и я смогу найти работу. Мама потеряла рассудок. Я не говорила вам, так как папа считает, что никто в Лондоне ничего не должен знать. Мама сейчас в психиатрическом отделении большой больницы в Престоне в Ланкашире и понятия не имеет, где находится. Помните, я ездила ее навестить? И ничего вам не сказала…

– Бедная девочка!

– А Гарри, мой здоровенный простоватый и глуповатый отчим, сейчас пытается договориться со всеми подряд, с приходским священником, с врачами и медсестрой в палате, обещая, что если маме станет лучше, то он будет еще усерднее о ней заботиться. Он и так делал для нее все, что мог. Она была счастлива каждую минуту, проведенную с ним.

– Ох, деточка!..

– А Моника Харт недавно объявила о помолвке с шотландцем, и ей все равно, сдаю я экзамен по дизайну или по сантехнике. Эшлинг О’Коннор, насколько я знаю, развлекается в своем родном городе, играя во что-то вроде «я здесь царь горы» со всей местной знатью. Ее матери, тетушке Эйлин, известно о моем экзамене, но она полагает, что он похож на школьные экзамены, что его сдают все, а потому спрашивает, сколько человек будут сдавать, словно на него половина страны собирается… – Элизабет шагала туда-сюда по магазину, обходя расставленную мебель; мистер Ворски никогда не видел ее такой расстроенной; она вернулась к нему и положила