Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография - Виктор Конецкий

Б. Н.: Интересно, что у меня об этом суде есть свое воспоминание, потому что там я был кем-то вроде наблюдателя от Союза писателей… И мне, должен признаться, казалось, что резкий поворот в судебном заседании произошел по другой причине. Вот что мне запало в память. Кроме судьи, там ведь были и заседатели, двое, по-моему, их было. И эти заседатели, и судья сидели с каменными, суровыми лицами — у них, по-моему, было такое впечатление, что вот, дескать, какой-то крохобор и сутяга писатель хочет с государства получить незаработанные деньги! Тогда вообще у части общества было такое мнение о писателях — как о людях, получающих баснословные гонорары, живущих по-барски, тем более что время от времени и фельетоны такие в печати появлялись, — если помнишь, про Николая Вирту, например…

В. К.: Ну, вообще-то, применительно к некоторым писателям это было справедливо… Если взглянуть на некоторые тогдашние дачи в Переделкине, например, ермиловскую…

Б. Н.: Да, но большинство-то писателей, мы знаем, жили совсем не так. Но взгляд такой на писателей был. И вот потому, наверно, эти каменные лица у заседателей. И то ли судья, то ли кто-то из них сурово спрашивает: «А скажите, товарищ Конецкий, что вы вообще написали? Перечислите ваши произведения». Ты, я помню, начинаешь отвечать: «Кто смотрит на облака», «Заиндевелые провода», «Завтрашние заботы»… Я вижу: выражение лиц не меняется, ни один мускул не дрогнет, то есть ясно, что они ничего не читали и для них все это пустой совершенно звук. И тут ты произносишь такую фразу: «А еще я написал сценарий кинофильма «Полосатый рейс»…» И вдруг лица мгновенно меняются, оживают, расцветают улыбками… Так что если у тебя было ощущение, что процесс оказался выигран, когда ты положил на стол журнал, предназначенный для Америки, то, по-моему, переломным моментом стала эта твоя фраза о «Полосатом рейсе»… Судьба процесса была решена, как только они услышали, что ты автор сценария этого фильма.

В. К.: Да, это, конечно, так. Это так, потому что фильм этот действительно все видели. Да и вообще, полтора часа смотреть на тигров, даже без всяких сценариев, — одно удовольствие. Так что это неудивительно — фильм этот был очень известен.

Б. Н.: Хорошо, не столь уж важно, что именно тогда сыграло решающую роль: вовремя подоспевший экземпляр журнала «Советский Союз», или фильм «Полосатый рейс», или то и другое вместе, — существенно, что судебный процесс ты выиграл. Но ведь мы не случайно сегодня вспоминаем с тобой тот давний эпизод, потому что его подоплекой была не денежная сторона…

В. К.: Конечно нет.

Б. Н.: Главная проблема, разумеется, была не в авансе, проблема была гораздо глубже. Истинная причина происшедшего заключалась в извечной российской боли, в извечном российском позоре — в цензуре…

В. К.: Не только в цензуре, но и в самодурстве главных редакторов…

Б. Н.: В самодурстве? А может быть, все же в перестраховке, в страхе?

В. К.: Ну а как же!

Б. Н.: Ведь и самодурство, о котором ты говоришь, и перестраховка имели одно происхождение — стремление приноровиться к вышестоящему, официальному мнению, предугадать его. У редактора словно бы в крови уже было ощущение, что можно, а чего нельзя. Между прочим, ты в своем письме по поводу известного обращения Солженицына к съезду писателей очень верно замечаешь, что цензура губительна не только своими запретами, она еще развращает и самого писателя, даже честного писателя, поскольку он уже невольно, подсознательно ощущает, что пройдет, а что не пройдет… И невольно, незаметно даже для себя начинает подстраиваться. А уж тем более редактор. Но и редакторы, конечно же, ты это знаешь, были разные. И Александр Федорович Попов являл собой верх этакой чуткости, готовности учитывать мнение, исходящее сверху…

В. К.: Из обкома партии…

Б. Н.: Да, конечно. Хотя понять тогдашнее состояние редакции «Невы» было можно. Ведь совсем недавно, перед этой твоей историей, была практически разогнана вся редколлегия «Невы», вынужден был уйти с поста главного редактора Сергей Воронин — так «Нева» расплачивалась тогда за публикацию очерка Федора Абрамова «Вокруг да около», статьи ученых-биологов Ж. Медведева и В. Кирпичникова в защиту генетики, рассказов самого Сергея Воронина. Урок редакции был преподан суровый. Я думаю, подобные показательные разгоны устраивались как раз для того, чтобы держать журналы в трепете и послушании. На этой волне в «Неве» и появился Александр Федорович Попов. То есть если копнуть глубже, за этой частной историей с авансом — проблема противостояния с цензурой, проблема писательской свободы… Я, кстати, вспоминаю сейчас еще более давнюю историю. Я тогда работал в журнале «Костер», и нами был принят к печати твой рассказ «Петька, Джек и мальчишки». Казалось бы, вполне безобидный рассказ — о мальчишке, попавшем в эвакуацию, о его дружбе с собакой, о его сложных отношениях с местными подростками…

В. К.: Дело происходит во Фрунзе, в Киргизии, во время эвакуации…

Б. Н.: И вот, представляешь, вокруг этого рассказа развернулись в цензуре настоящие сражения… Выдвигались требования убрать то один эпизод, то другой, утверждалось, что картина, нарисованная автором, не типична, что не могли местные мальчишки дразнить парнишку, эвакуированного из Ленинграда, автор, мол, искажает действительность и так далее и тому подобное… Сегодня даже смешно вспомнить, какие страсти вокруг этого кипели, как нам казалось, что мы то одерживаем победы, сумев отстоять какие-то фрагменты рассказа, то терпим поражения, будучи вынужденными соглашаться и резать текст, как мы все это согласовывали с тобой, с автором, — причем мы ведь не имели права говорить, что эти требования исходят от цензуры, в этом была унизительность нашего положения…

В. К.: Да, у нас ведь официально цензуры не было…

Б. Н.: Конечно, все это было секретом Полишинеля, поскольку, если возникали какие-то новые требования к автору на уровне последней корректуры, при подписании в печать, и дураку было ясно, откуда исходят эти требования — либо от цензуры, либо от обкома. Одним словом, мне совершенно понятно, как и почему в твоей душе зародилась ненависть к цензуре, стремление с ней бороться. Это проявлялось по-разному. Было письмо, о котором я уже упоминал, по поводу требований Солженицына отменить цензуру. Это был настоящий гражданский поступок, насколько я знаю, не так уж много нашлось тогда писателей, готовых поступить так же…

В. К.: Ты знаешь, когда мне пришло «Письмо съезду» Солженицына (Александр Исаевич, как известно, направил это письмо целому ряду писателей), письмо, как ты помнишь, очень резкое, его и читать-то было страшно, я думаю: ну все, если я его поддерживаю, если я принимаю такое решение, с моим писательством будет покончено. Пошел к матери, даю ей письмо, вот, мать, решай, что будем делать. Мы с ней тогда вдвоем жили. Она письмо просмотрела — старенькая уже была — и говорит: я не понимаю, что ты со мной советуешься? Иди и пиши ответ! Я-то боялся, что если со мной что произойдет, то и ее это саданет — как-никак, а я единственный был кормилец… А она с каким-то даже недоумением — мол, что ты раздумываешь…