Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография - Виктор Конецкий

В. К.: Которые пишут правду…

Б. Н.: Да, вот именно. Но оказалось — ничего подобного. Сразу хлынула так называемая массовая агрессивная культура, реклама, причем иной раз уже, глядя на телеэкран, перестаешь понимать, где рекламный клип, а где фильм, все сделано на одном эстетическом уровне, все пропитано одним духом…

В. К.: Поскольку я теперь в основном человек лежачий, телевизор я включаю часто, и телевидение, должен сказать, не только не помогает жить, оно меня глубоко травмирует… Если я органически не приемлю порнографии, если меня голые женские задницы крупным планом на экране раздражают… не привык я… мне даже трудно употреблять матерные слова, а мне все это навязывают…

Б. Н.: Но тебе же скажут: не нравится — выключи. Нажми кнопку, у тебя свобода выбора…

В. К.: Это так, конечно, хотя… Я включаю телевизор, хочу посмотреть хороший фильм, но мне через каждые десять минут вдалбливают в голову какую-то белиберду… эти ощущения у меня умножаются на то, что я-то считаю: все это отражает современную Россию. Пускай в какой-то уродливой форме, но все равно это отражение той действительности, которая нас окружает. Правда, я, как человек, который уже почти не выходит из дому, получаю представление об этой действительности главным образом при помощи газет и телевидения, но все равно этот «сумбур вместо музыки», то есть сумбур вместо литературы, которой сегодня практически не существует, он, вероятно, отражает тот сумбур, который происходит нынче на гигантских просторах от Чукотки до Калининграда. И думаю, если Россия когда-нибудь преодолеет весь этот кошмар, который сейчас творится, вероятно, и литературой отражаться будет нечто более жизнеутверждающее. А сегодня, когда сама окружающая действительность столь безысходна, о чем говорить? Ну, вот мы с тобой рвались к тому, чтобы была отменена цензура, практически ее сейчас нет, ну и что? Для меня сейчас это никакой роли уже не играет, потому что у меня угнетено сознание от кошмара происходящей вокруг жизни. Короче говоря, ты сейчас имеешь дело с зашедшим в духовный тупик человеком.

Б. Н.: Я думаю, это касается не только тебя, это касается многих из нас. Потому что надежды наши, которые пробудились тогда, в конце восьмидесятых…

В. К.: Я помню, я помню все это, я тогда был членом вашей редколлегии и помню, как все это светилось буквально, казалось, что прорвались мы к какому-то свету, года полтора, по-моему, это длилось… Я помню эту эйфорию, эти надежды…

Б. Н.: Меня сегодня, должен признаться, во многом удивляет, а то и отвращает позиция нашей творческой интеллигенции. Хотя сам этот термин мне кажется странным — получается, есть творческая интеллигенция, а есть нетворческая. Ну ладно, раз уже определение принято, будем его придерживаться. И вот сегодня многие представители этой самой творческой интеллигенции из тех, кто находится на виду, в центре внимания и телевидения, и прессы, усиленно поют хвалу богатству, богатым — дескать, чем больше будет у нас богатых, тем богаче будет страна, — сомнительный, на мой взгляд, тезис! — и вроде бы совсем не замечают страданий людей, обездоленных, обнищавших, униженных этой своей нищетой. Отсюда и разного рода так называемые тусовки в элитных клубах, заискивание перед спонсорами, перед властью, бесчисленные презентации и так далее, и так далее. Я не могу понять, как можно на фоне той далеко не счастливой жизни, которая нас окружает, быть столь цинично самодовольными!

В. К.: Ох, как мы с тобой старомодны! Ну, уж наверно, горбатого только могила исправит. Но действительно, Москва этими тусовками отличается особенно. Определенные группы составились и из писателей, которые беспрерывно мелькают в этих клубах, в этих шикарных ресторанах московских, и из актеров — конечно, все это не может не раздражать, диким кажется… Однако я говорю: для меня лично все уже позади, я могу лишь наблюдать, писать сегодня художественную прозу, я считаю, я вообще не имею права, потому что убежден: и мой возраст, и хвори, недуги, то есть мое состояние, оно ведь непонятно каким образом передается читателю… Даже если я попробую написать нечто юмористическое и у меня получится, все равно где-то в подтексте все это негативное, тяжелое проявится. У меня вообще есть такое ощущение, что литература — это не только написанные слова и буквы, там что-то мистическое в литературе есть, и это мистическое передастся тебе, читателю. И ту черноту, тот тупик, который ощущаю я, я незаметно буду распространять на своих читателей. Поэтому в последней моей книге — она ведь не случайно названа «Эхо» — лишь немного моих эссе, в основном же она возникла за счет моих корреспондентов…

Разговаривали мы с Виктором Конецким в тот день очень долго. И конечно, далеко не все, о чем мы говорили, я воспроизвожу сейчас. Когда я принимался за этот очерк, я намеревался построить его как воспоминание о той, теперь уже отделенной от нас несколькими годами, встрече. Но чем дольше я вслушивался в старую диктофонную запись, тем больше приходил к убеждению, что именно эта запись наверняка и представляет и наибольшую ценность, и наибольший интерес для читателя. И мне хотелось, чтобы читатель вместе со мной еще раз вслушался в голос Виктора Конецкого. Тогда я еще не знал, что этот наш разговор станет последним…

16

Ответы на телефонные вопросы журналистов

(1988–2002)

1. О чем вы думали, к чему стремились, что больше всего волновало вас в 15 лет? 2. Удалось ли вам определить для себя смысл жизни? 3. Что, по вашему мнению, могут сделать для общества во время перемен сегодняшние подростки?

1. Пятнадцать лет мне стукнуло в 44-м году. Закончилась блокада, война шла к концу. Мы, голодные, рано повзрослевшие мальчишки-ремесленники, с одной стороны, очень хотели, чтобы скорей пришла победа. А с другой стороны… хотели, чтобы война еще немного затянулась и мы успели бы в ней поучаствовать. Это глупо. Но так было. И еще очень хотелось наесться до отвала. И чтобы наелись мать и брат. Я подворовывал. Случалось, крепко били… Потом поступил в военно-морское подготовительное училище. Главная причина все та же — там кормили и одевали.

Да, мы в первую очередь думали о хлебе. Но это не вся правда. Помню, как в свободные часы ошивался в училищной библиотеке, выискивал книги, о которых на занятиях не говорили. Помню, как с друзьями пытались изучать «Материализм и эмпириокритицизм». А на уроках нам забивали башку сталинским «Кратким курсом ВКП(б)». В нас росло желание самим разобраться в том, что вокруг происходит, понять, почему так отличается жизнь и ее отражение в учебниках, газетах. Именно тогда я попробовал писать, правда, как многие начинающие, писал о жизни совершенно незнакомой, заграничной. О каком-то испанском живописце, например. Может, оттого, что сам хотел стать не писателем, а художником…