Жизнь мальчишки (Том 2) - Роберт Мак-Каммон

Наконец я добрался до своей комнаты и там крепко призадумался. Думать мне пришлось долго и напряженно, с меня сошло немало невидимых потов, но несколько лоскутков одеяла я все-таки приторочил друг к другу.

Вот что стояло под номером "один": в ночь убийства незнакомца, в холодном марте, оба попугая находились в лечебнице у дока Лизандера. На следующий вечер зеленый попугай издох, а другой выжил, но по возвращении домой приобрел привычку скверно ругаться по-немецки, стоило ему только заслышать "Прекрасного мечтателя". Миссис Лизандер играет на пианино. И ей знаком "Прекрасный мечтатель".

Принимая во внимание все это, можно ли допустить, что когда мисс Голубая садилась за пианино и наигрывала "Мечтателя", попугай вспоминал услышанное им нечто - нечто, что кто-то сказал или даже в запальчивости прокричал по-немецки, сопровождая свои слова ругательствами, - в то время как миссис Лизандер исполняла на пианино тот же самый "Мечтатель"? Но для чего, скажите на милость, миссис Лизандер было нужно играть на пианино, когда рядом с ней кто-то кричит и даже ругается, тем более по-немецки?

Да, решил я. Вот именно.

Свет перед моими глазами сверкнул ослепительно ярко.

Миссис Лизандер специально играла на пианино и именно "Прекрасного мечтателя", чтобы заглушить крики и ругань. Оба попугая находились с ней в одной комнате, сидели в своих клетках. Вместе с тем казалось маловероятным, чтобы кто-то стал кричать и ругаться в той же комнате, в которой играла пианистка, прямо рядом с ней.

Я вспомнил голос дока Лизандера, доносившийся на улицу из слухового окна его подвального кабинета. Док Лизандер позвал нас с отцом спуститься к нему, и мы отлично его услышали. Он хорошо был осведомлен о свойствах своей вентиляции и потому позвал нас, не удосужившись подняться по лестнице на несколько ступенек. Не для того ли миссис Лизандер весь вечер наигрывала одну и ту же, первую попавшуюся мелодию, чтобы никто не услышал криков на улице, а пара попугаев в комнате все слышала и запоминала?

Доктор Лизандер мог забить в своей лечебнице незнакомого человека, а потом удушить его рояльной струной? Могли ли попугаи это слышать? Избиение могло продолжаться всю ночь; от жутких звуков, не дававших покоя, больные птицы до утра метались по клеткам, теряя перья. А когда ужасное преступление было совершено, доктор Лизандер и его лошади ноликая супруга вытащили из подвала нагое тело убитого и усадили за руль его собственной машины, спрятанной до времени в сарае, чтобы укрыть следы злодейства. Могло ли все происходить именно так? После этого один из них поехал на своей машине к озеру, а другой повел следом машину убитого, почему бы и нет? В спешке никто из них не заметил, что одно из перьев зеленого попугая вылетело из клетки и осталось в складке плаща или еще где-нибудь в одежде? Разве так не могло случиться? Поскольку Лизандеры не переносили молока, их не было в списке доставки молочника и они знать не знали, что вместе с ними по Десятому шоссе к озеру Саксон торопимся на стареньком пикапе я и мой отец!

Кто еще знает?

Ханнафорд?

Все отлично подходило одно к другому. Да, события могли развиваться именно так, вполне могли.

Но если я ошибаюсь?

Сюжетом для очередной повести из цикла "Крутые парни" здесь и не пахло. Все доказательства, что у меня были, - это зеленое перышко мертвого попугая и несколько лоскутков одеяла, швы между которыми вот-вот грозили разойтись. Куда девать немецкие ругательства, например. Док Лизандер был голландцем, а не немцем. Кем был неизвестный? Что может связывать человека с татуировкой в виде крылатого черепа на плече и ветеринара из маленького городка? Швы расходились, лоскутки грозили растеряться и перемешаться вновь.

Но один держался крепко: "Прекрасный мечтатель", зеленое перышко и "Кто еще знает?".

Кто еще знает что? То, что, по моему убеждению, могло стать ключом к разгадке всей шарады.

Я по-прежнему не говорил родителям ни слова. Когда сомнений не останется, по крайней мере почти, я открою им все. До тех пор, пока я не пойму, что готов, я не открою рта. А я еще не был готов. Но одно я знал крепко - среди нас живет совершенно неизвестный нам человек.

Глава 4

Крепость мистера Моултри

За два дня до Рождества в нашем доме раздался телефонный звонок. Мама сняла трубку. Отец дежурил по складу в "Большом Поле".

- Слушаю? - сказала мама и услышала на другом конце линии голос Чарльза Дамаронда.

Мистер Дамаронд звонил нам для того, чтобы пригласить на прием, который устраивала Леди в Братонском Центре досуга и отдыха в честь окончания строительства и предстоящего открытия 26 декабря музея гражданских прав. Открытие было приурочено к первому дню рождественских праздников, и потому отказаться было невозможно - все были свободны. Форма одежды - неофициальная. Мама спросила, согласен ли я пойти, и я ответил, что да, конечно, я согласен. Отца даже не пришлось спрашивать, потому что он все равно не пошел бы, а кроме того, в Рождество он работал, так как на склад пришли фаршированные яйца и упаковки мороженой индейки, которые нужно было принять и расфасовать.

Отец не имел ничего против нашего похода в Братонский музей. Когда мама сказала об этом, он не возразил ни словом. Он просто кивнул, а взгляд его был устремлен куда-то вдаль. По моему мнению, он видел какое-то до боли знакомое место, например большой валун на берегу озера Саксон. Вот почему, подкинув отца к "Большому Полю", мама вернулась домой, чтобы подготовиться самой и подготовить меня к поездке в Центр досуга и отдыха Братона. Несмотря на то что, по словам мистера Дамаронда, никакой парадной формы одежды не требовалось, мне ведено было надеть белую рубашку. Сама она облачилась в нарядное платье, которое ей очень шло, и, прихорошившись, мы отбыли.

Если вы бывали когда-то в южной Алабаме, то скорее всего знаете, что на Рождество погода в этих краях всегда стоит теплая. В октябре может здорово подморозить, в ноябре снег - обычное дело, а в Рождество всегда стоит теплынь, относительная, конечно. Не то чтобы было тепло, как в июле, но не хуже бабьего лета, это точно. Тот год тоже не был исключением. Свитер, который я надел на всякий случай, оказался совершенно лишним: когда мы добрались до красного кирпичного Центра досуга и отдыха рядом с баскетбольной площадкой на Бакхут-стрит, я здорово вспотел.

Красная стрелка указывала на Братонский музей гражданских прав выкрашенное в белый цвет небольшое здание размером с крупный жилой трейлер, пристроенное к Братонскому Центру. Белоснежный музей был окружен красной ленточкой. Несмотря на то что до официального открытия оставалось целых два дня, на парковке Центра стояло много машин и чувствовалось сильное оживление. Приехавшие на машинах - в основном черные, но было и несколько белых поднимались по ступенькам Центра к парадному входу. Мы с мамой пошли за ними следом. В главном зале Центра, где на стенах были развешаны рождественские венки из сосновых ветвей и стояла большая украшенная елка с широкими дугами гирлянд на ветвях, пришедшие выстраивались в очередь, чтобы оставить подписи в большой книге посетителей, которой заведовала миссис Велведайн. От книги очередь шла к столикам с угощениями: здесь была вместительная чаша с крюшоном, галеты, пирожки и маленькие сандвичи, пара здоровенных индеек, прожаренных до золотистой корочки и поджидающих ножа, и коротенькие колбаски, и два увесистых окорока. На трех последних столах было невпроворот сладкого: пирожные, пудинги и печенья - всего вволю. Уверен, отец многое потерял, что не пришел туда хотя бы для того, чтобы взглянуть на изобилие этих яств. Настроение было веселым и праздничным, люди весело болтали и угощались под аккомпанемент двух скрипок. Обстановка была сама что ни на есть неофициальная, хотя все без исключения присутствующие принарядились словно на прием. Костюмы и воскресные платья мелькали чаще всего; не исключением были белые перчатки и шляпки с трепетавшими букетиками цветов. По моему мнению, в этом разноцветье и богатстве нарядов павлин потерялся бы словно серая мокрая курица. Собравшиеся были рады за Братон и горды его достижениями, это было ясно без слов.