Слепой боец - Юлия Горишняя

Кормайс за это время спросил у новоприбывших тоже, не видел ли кто его килитту.

Потом он спросил это на «Остроглазой» и у Сколтиса.

Сколтису он заметил так:

— Я хочу знать вот что, Сколтис Камень-на-Плече, сын Сколтиса Широкого Пира, сына Сколтиса Серебряного. Сколько времени мы будем ждать их?

— Во всяком случае, не меньше, чем «Зеленовласую», — сказал Сколтис.

«Зеленовласая», как уж сказано, пришла к вечеру; и там тоже не видели этот корабль. Никто не видел его после того, как вчера вечером, следуя за «Конем, приносящим золото», отвернули прочь от берега.

Его вообще больше никто никогда не видал.

Неизвестно, выбрасывало ли на берег после той ночи какие-нибудь обломки или тела. Корабль не выбрасывало. Некоторые говорят еще, что дело не в зубах кайянского побережья; а просто килитта опрокинулась и пошла ко дну, поскольку стала неустойчивой на волне не под своим парусом.

У Кормайсов на этом корабле было две дюжины человек; за главного на нем шел Бор, сын Кормиса.

В Доме Ястреба много побочных сыновей; не говорится, чтобы в Оленьей округе считали большой потерей то, что стало одним меньше.

На следующий день в начале полуденного часа с острова Сиквэ, вновь разделенного приливом надвое, ушло пятнадцать кораблей, из которых у Гэвина были Метки четырнадцати.

ПОВЕСТЬ ОБ ОСТРОВЕ КАЙЯНА

Перед тем как отправляться, Рият для очистки совести зашла в свою дозорную комнату, на свою каторгу — как называла ее порою в сердцах. Со всех сторон на нее глядели окна. Круглые окна шли в три ряда по стенам, все стены были из окон, и в каждом плескалось море. По кругам стекол разбегалась тоненькая сеть пеленгов. И оттого казалось, что море, точно преступник, бьется о тюремную решетку. Но это казалось только иногда. Рият хорошо знала, что на самом деле до этого моря дни пути, что изображение пробежало эти дни пути по стеклянным ниткам, протянувшимся сюда от Глаз (и Глаза, и нити спрятаны тщательнее, чей клад у скряги), и знала, что здесь, у себя в доме, она в безопасности, — но порою ей казалось, что это не она поймала море в сеть, — а наоборот, волны, будто голодные звери, рвутся к ней восьмидесятишестикратно со всех сторон, лезут на зарешеченные окна ее дома, ярятся, расшатывают их, грызут — и проломят в конце концов.

Чтоб не сидеть в этом подземье от рассвета до заката, всякий выкручивается как придется. Рият, например, при помощи своего бронзового зеркальца; а то еще, бывает, заведут себе помощника — или ученика, или нескольких, — и сидит бедняга, а точнее ходит, оглядывая стену за стеной, вот как она сейчас, и вызывает самого колдуна (или колдунью) лишь тогда, когда и вправду объявится в одном из окон опасный корабль.

При воспоминании о том, сколько дней провела она сама вот в такой комнате у Взирающей-на-Границы Кейн, Рият до сих пор становилось тошно. Ее наставница была стервой. Чтобы вспоминать о ней с благодарностью, Рият, вероятно, требовалось прожить на свете еще двадцать лет.

А может быть, и этого времени не хватит. Ведь достойная Кейн по-прежнему была жива и здорова, и по-прежнему занимала место Взирающей-на-Границы в Доготре, и по-прежнему выглядела на тридцать шесть. Во всяком случае, так говорили известия, приходившие к Рият из родного города.

Своей дозорной комнатой иногда Рият все-таки гордилась. Ей многое пришлось восстанавливать после своего предшественника, денег было в обрез, всяческие смуты делали из нее то чуть ли не часть правительственных войск, то беглянку, — а все ж посмотрите, с такой дозорной комнатой и в Доготре не стыдно было бы показаться. Гладкие медные оковки окон заглядывали ей прямо в душу. Она не помышляла о Светлой и Могущественной, величественной и опасной соседке своей страны; Рият была честолюбива — но она была честолюбива как доготранка.

«Разве я этого не стою? — думала она. — Когда-нибудь я все равно буду Взирающей-на-Границы, и буду жить в доме возле Золотого рынка, и ездить по улицам в паланкине со столбцами, выложенными серебром, и пусть все посмотрят, кто теперь дочка горшечника, которую мать с отцом ухитрились родить на свет с Именем-в-Волшебстве, подходящим для заклинаний Триады Сиаджа».

Ради такого — и в глубине души Рият знала это, — не задумываясь, она бросит сразу и всю свою здешнюю жизнь, и эту комнату, сколько ни вложено в нее труда, и не оглянется.

Но пока достойная Кейн единолично Взирала-на-Границы в Доготре, Любимой Богами, и отбивала все попытки «совета первой сотни» навязать ей хотя бы помощника.

Стерва и есть стерва. Учеников и то она брала только по настоянию, и весьма жесткому настоянию, доготранских властей. (За Рият, например, Сидалан в свое время заплатил неплохие деньги.) Учениц то и дело третировала, парней — если вдруг предлагали парней ей в ученики — вообще в конце концов выживала, заявляя, что они-де слабаки либо бездари, а всякий раз, когда Рият забиралась на крышу какого-нибудь глиняного сарая с каким-нибудь молодым человеком — даже попросту пощелкать жареных орешков и поболтать! — она должна была быть готова к тому, что (ежели об этом станет известно) жалеть ей придется долго. Если она сумела все же научиться чему-нибудь, так это потому, что она была дочь горшечника и не хотела умереть женой горшечника, и хотела независимости — и денег, и слуг, и дом, как у Кейн, — и еще хотела ткнуть в нос этой Кейн тем, что и она что-то может, а потом с некоторым изумлением обнаружила, что она, Рият, оказывается, все-таки умная и что ей нравится чувствовать себя умной, нравится видеть, как непонятные знаки становятся чуть менее непонятными.

Впрочем, человек, чье Имя-в-Волшебстве на две трети гомологично Имени-в-Волшебстве Сиаджа Могущественного, не может быть дураком. Так однажды, хмыкнув и покачав высокомерно красивой головой, сказала Кейн. Она вообще то и дело небрежно сыпала колдовскими словами, которых Рият больше нигде не встречала, даже ни в одной книге по колдовству, — правда, по кустодиторскому делу книг и не было написано. «Поскольку это узкоприкладная задача», — говорила Кейн.

Иногда Рият даже интересовало, откуда могут браться вот такие — одинокие, нелюдимые, затворившиеся в своем доме, как в склепе, и не терпящие никаких радостей жизни, — равнодушно-резкие или полупрезрительно усмехающиеся, — такие, одним словом, стервы. Неужели и она сама может когда-нибудь стать такой?

Где, когда и у кого училась Кейн, неведомо; и все прошлое ее до того, как она объявилась в Доготре и отбила это место у престарелого Взирающего-на-Границы, темно было, как ночь.

Но она довольно быстро стала почитаемой колдуньей, и даже кое-какие из ее словечек с ее легкой руки успели прижиться, а Рият и вовсе нахваталась их в избытке.