Русский флаг - Александр Борщаговский

- Красивее наших?

- Не то чтобы красивше... - Усов замялся. - Но хорошие. Особливо офицерские: параду много!

- Чего-чего?

- Параду, блеску много... - Усов запнулся, замолчал, вспоминая недавнее, и веско заключил: - А против наших людей не устоят. И не мелки, особливо англичане, а крепость не та.

- Жарко там было вчера? - спросил Изыльметьев.

- Жарко! На "Форте" одних убитых, почитай, десятка два матросов. А английский адмирал третьего дни застрелился...

- Как - застрелился? - переспросил Изыльметьев.

- Нечаемо... Сказывали - без умыслу.

- Вот так так... - проговорил Изыльметьев возбужденно. - Третьего дня? Так, так... А флаг адмиральский не спускают. Значит, сам в нору, а флаг в гору? - Он схватил Усова за рукав. - Да точно ли адмирал умер?

- Так точно. Сегодня в Тарье хоронят.

- Вот для чего нынче гребная флотилия в Тарью пошла, - проговорил, усмехаясь, Завойко. - Ну, этого нам не жалко, милости просим, на сие земли у нас хватит!

Дома Усова ждала Харитина. Она долго изводила его расспросами.

- Отвяжись, девка! - вспылил вконец издерганный Усов. - Полынь-трава горькая.

- Совсем побили, говоришь? - тоскливо повторяла Харитина и заглядывала Усову в глаза. - А может, выживет, а? Он крепкий... Ничего не говорит?

- Стонет.

- Стонет?! - глаза девушки налились слезами. - Стонет... А как же вы?

В эту минуту Харитина ненавидела Усова.

- Что мы? - озлился он.

- Не оборонили, ироды! На глазах человека калечат... А вы... Харитина наступала на него.

- Командирша нашлась! - вышел из себя Усов. - Жив твой Семка, жив! Жив! Уходи, бесстыжая, тоже мне, артикул читает...

Девушка ушла из избы Усова, пришибленная бедой, не замечая людей, не ощущая приветливой ласки согретого солнцем августовского дня. Шла, спотыкаясь на крутых тропинках, крепко, до боли, прижимая руки к груди, как в то горестное утро, когда она торопилась в порт со свежим хлебом для Удалого.

У самой избы Харитину поджидал Никита Кочнев. Он низко поклонился, сняв картуз. На затылке курчавились тонкие светлые волосы.

- Шел мимо, дай, думаю, загляну ради праздничка, - напряженно проговорил он, не глядя на Харитину. - К Ивану Афанасьеву собрался...

От Никиты пахнуло винным духом, но Харитина так и потянулась к нему...

- Слыхал, Семена-то как? - сказала она.

- А что?

- В плену... Били его. Крепко били.

Никита стоял насупившись, смотрел, как текли слезы по белым щекам девушки, ожесточенно мял такую желанную, покорную ее руку.

- Судьба, значит, - проговорил он тихо. - Корабли вона где стоят... Ну как тут ему помочь? Не подойдешь, - сказал он, словно оправдываясь. Да и где искать-то?

Харитина освободила руку и, уже не глядя на него, толкнула дверь. Никита мягко загородил дорогу.

- Постой! - сказал он дрогнувшим голосом. - Постой, беда моя! - Он взял ее за плечи. - Слышь, постой! Нет Семена, нет дружка нашего... Я бы за него ворогов без счету положил, а, видишь, ушли, удалились, - улыбнулся он улыбкой, полной пьяной горечи, - может, и вовсе уйдут, что станешь делать?.. Океан дал, океан и взял. - Скрытая боль послышалась в словах Никиты. - Привиделся он тебе, молоканочка, привиделся... Не век же горевать...

- Никита, Никита... - ответила девушка сквозь слезы. - Разве ж его забудешь? Глупый ты, Никита! Хороший, а глупый...

V

Даже в дни затишья Завойко избегал возвращаться в свой опустевший дом. В порту ни на минуту не останавливалась работа. Продолжали прерванную приходом неприятеля разгрузку "Св. Магдалины", пополняли запасы пороха на батареях Дмитрия Максутова, Гаврилова, Попова. С "Авроры" свозили на берег запасной рангоут, стеньги, которые не были использованы при сооружении заградительного бона. На гребных лодках в безветрии переводили "Ноубль" и мелкие каботажные суда под прикрытие Сигнальной горы, - по вчерашнему обстрелу города и порта стало очевидным, что на прежнем месте оставлять их опасно.

Завойко пригласил офицеров "Авроры" отобедать в его портовом кабинете, куда внесли два длинных некрашеных стола и собранные чуть ли не со всего управления стулья. Через открытые окна в комнату врывались голоса, скрип сходен у пакгауза, пьяная немецкая песня, несшаяся из питейного заведения, и крики чаек. Коротка птичья память, - чайки уже беспечно носились над заливом; они то срывались вниз, готовые, казалось, вот-вот упасть на палубу "Авроры", то неслись понизу, едва не касаясь воды, и улетали за Сигнальную гору, туда, где в безмолвии стояли черные фрегаты.

Еще до начала обеда Пастухов доставил губернатору письмо Арбузова. Завойко веселыми глазами пробежал письмо, расхохотался и протянул его Изыльметьеву:

- Полюбуйтесь, каков!

"Оставляя в стороне оскорбленное чувство человека, - писал Арбузов, обращаюсь к Вам, господин губернатор, с предложением моих услуг. Может быть, это сколько-нибудь поправит дело обороны. Мне более двадцати раз приходилось бывать в делах с неприятелем. Из числа наличных офицеров едва ли кто-нибудь в состоянии заменить меня, за недостатком боевой опытности..."

- Положительно неисправим! - буркнул Изыльметьев, прочитав записку.

Склонясь над столом, Завойко крупными буквами наложил на письме резолюцию:

"Издать приказ о вступлении капитана второго ранга Арбузова А. П. в командование партии сибирских стрелков с сего числа, 21 августа 1854 года".

Губернатор протянул Пастухову листки и, отыскав конверт, в котором было подано письмо, вернул его мичману.

- Вот, - сказал он. - Мы ждем его к обеду.

Но обед не состоялся. Под самые окна с грохотом подкатила телега, и Завойко, ждавший возвращения вестового с хутора, выглянув в окно, ужаснулся. На жердях, едва прикрытых сеном, лежал ногами к передку Андронников. Серая холстина сползла с лица. Щеки землемера запали, приоткрылись веки, и сквозь узкую щелку глядели с застывшей мукой зрачки.

Завойко, а за ним офицеры и чиновники поспешили на площадь, куда отовсюду стекался народ. От телеги уже тянуло тленом. Завойко нагнулся над покойником, потом кинулся к тойону и впился в него сверлящим взглядом.

Седобородый старик беспомощно развел руками.

- Убит, ваше превосходительство, - сказал он тихо. - И сынка мой пропал, пропал...

- Кто убил? - Среди глубокого безмолвия вопрос Завойко прозвучал громко, исступленно.

Старик обернулся к задку телеги. Там жался маленький рыжий матрос, тоскливо поглядывая то на толпу, то на суда в заливе.

- Американ, - сказал тойон. - Большой американ.

Завойко бросился к рыжему, с неожиданной силой схватил его за ворот рубахи, тряхнул так, что матрос упал, ударившись лицом о кованый обод колеса.

- Подпоручик Губарев, - приказал Завойко, отвернувшись от рыжего и все еще тяжело дыша, - завтра на плацу наказать плетьми... - На мгновение он запнулся, думая, сколько назначить ударов, потом резко взмахнул рукой. - Нечего ему землю поганить. Хватит! Где Магуд? - повернулся Завойко к тойону.

- Ушел...

В Завойко все так и клокотало.

- Как же вы выпустили его живым?! - гневно воскликнул он и подошел к телу Андронникова.

Сунув в чьи-то руки свою фуражку, он наклонился и поцеловал большой лоб землемера. Губы ощутили недобрую прохладу безгласного, недвижного тела.

- Светлый, нужный был человек, - сказал негромко Завойко и глубоко вздохнул. - Еретик! Мало веры и много любви. Да-с...

Многие вернулись в комнату вслед за ним.

В ожидании Чэзза Завойко предавался воспоминаниям, говорил об Андронникове, которого мало знали приезжие офицеры, и о первом своем посещении Америки почти двадцать лет назад. Он стоял опершись на спинку кресла, чуть раскачиваясь в горьком раздумье.

- Пират! Черный, лесной человек, - говорил он о Магуде. - Двадцать лет назад я впервые пристал к берегам Америки. Можете себе представить, господа, сколь долгожданным был для меня новый берег, о котором слыхано столько чудес! Америка! Давид, поразивший британского Голиафа! В первую же нашу стоянку в Рио-де-Жанейро мы увидели три американских брига с черными рабами. Да, довелось и мне лично узреть это зверство человеческое, господа! - Завойко, глядя перед собой, взволнованно провел рукой по волнистым волосам. - До пятисот рабов на маленьком бриге! Я сам не хотел прежде верить, чтобы строгость всеобщего закона, запрещающего торговлю людьми, и дух века были так презираемы теми, кто имеет капиталы. Несчастных продавали с аукционного торга на двенадцать лет в неволю, с тем чтобы после им стать уже свободными людьми. - Завойко саркастически улыбнулся: - Как он найдет свободу даже и после этого срока? Никак и никогда! Я был еще тогда наивным юнцом, мне хотелось броситься на преступные бриги и крикнуть бессердечным спекуляторам: "Разве работник лошадь, на которой вы пашете, возите воду, ездите в церковь? Разве он ваша личная собственность, которую вы можете терзать по своему произволу?"

Тироль усмехнулся, чуть скривив тонкие, бескровные губы, и сказал с легкой укоризной: