Волга - матушка река. Книга 1. Удар - Федор Панфёров

— Нет. Я закаленная.

Только по тому, что острый запах кошар сменился запахом трав, Аким Морев понял, что они покинули ферму и выбрались на просторы степей.

— Садитесь, Аким… Аким Петрович, — вскоре проговорила Елена. — Вот тут. Около стога скамеечку мы поставили. Иногда с подругой выходим сюда и сидим… песни поем. У меня есть подруга — Люся Пряхина. Вот с ней. Иногда к нам приезжают гости из центральной усадьбы — девушки, юноши. Тогда все собираемся здесь — наши и гости — и устраиваем танцы. Наш клуб, — смеясь, закончила Елена и присела рядом с Акимом Моревым.

Со всех сторон несся говор степей: где-то кричал заяц, где-то плакала лиса, где-то надрывно звала селезня утка, а Аким Морев и Елена, оба взволнованные до онемения, молчали, не зная, как и с чего начать.

«Что ж, она опять намеревается со мной пошалить, как тогда? Может, поцеловать, раз сама этого хочет! Нет! Нет! — запротестовало в нем все. — Я так не умею… да и отвратительно: ее жених напился пьяный, я же, пользуясь случаем, прикоснусь к ней. Нет». Но дрожащая рука Елены вдруг поползла по его плечу, затем пальцы коснулись волос, и горячая ладонь легла на его шею так же, как тогда на берегу Волги.

— Лена!.. — еле слышно вырвалось у него.

— Ага! Вот где вы, — раздался в этот миг голос Любченко, и он сам словно из-под земли вырос. — Елена Петровна покинула гостя. Гости не делятся по чинам… гость есть гость. Одним словом, мне надо переговорить с вами.

Глаза Акима Морева уже привыкли различать в темноте, и тут он увидел, как Любченко вцепился в руку Елены повыше кисти и с силой потянул к себе.

— Айн момент, — проговорил Любченко и еще сильнее потянул Елену за собой.

Елена вырвала руку.

Акиму Мореву показалось, она сейчас же оттолкнет того, но Елена сказала:

— Хорошо, — и пошла вслед за Любченко.

Вскоре их шаги стихли, и Аким Морев, оставшись один у стога, подумал: «А мне куда? Ведь ясно — она с ним: он так властно дернул ее за руку… Пошалить со мной захотела. «Пока не усидит бутылку, не выберется из-за стола», — так она сказала. А он выбрался. Очевидно, шел за нами, стоял у стога и слышал, как я сказал: «Лена»… и мне будет стыдно смотреть ему в глаза. Глупо! Очень глупо все это. И еще глупее, что я вот сижу здесь, как прикованный», — он прислушался, стараясь по звукам определить, в какой же стороне ферма: может, залает собака, заржет конь или послышится людской говор.

Но вокруг только степь звенела, а в темном небе летели гуси, тревожно переговариваясь на своем языке. Но летели они не на север, а на юг, что снова на какое-то мгновение обеспокоило Акима Морева. Однако в эту минуту ему было не до гусей. Он прислонился спиной к стогу и, тоскуя, запел:

Степь да степь кругом…

Сначала он пел тихо, почти без слов, но чем дальше, тем больше увлекался рассказом ямщика и, незаметно для себя, повысил голос, а когда закончил песню, то уже сознательно, зовя ее — Елену, — во весь голос кинул в степь солнечные слова:

Мы по бережку идем,Песню солнышку поем.Ой да-да, ой да,Ой да-да, ой да!

Рядом послышались гневные слова Елены:

— Это вы его привезли сюда… Это вы заставили его требовать от меня ответа?

— Нет. Не я, — проговорил Аким Морев.

— Я отказала.

— Но ведь он вас любит, — помедлив, произнес Аким Морев, хотя в душе несказанно обрадовался ее отказу.

— Любит? А если завтра полюбит другой? Я что же — к тому должна кинуться? Я-то? Я-то? — Елена села и прикрыла лицо руками. — Я-то… мне-то стыдно сказать. Ужас какой! Неужели, Аким Петрович… то, что было тогда на берегу Волги… просто забава занятого человека?

Аким Морев опустился на колени, ощущая холодок ночных трав, и, взяв ее за руки, приложив их к вискам, произнес:

— И там и сейчас здесь — не забава.

Ее руки высвободились, легли ему на голову. И она, заглядывая ему в лицо, пожалуй, больше губами, почти беззвучно произнесла:

— Я иду, Аким! — И вдруг вздрогнула. — Что-то холодно стало мне.

И они оба только тут заметили, что взошло зябкое солнышко, что травы поседели от инея, а лужи покрылись тонкой коркой льда.

— Родная моя, — проговорил он, уже никого не стесняясь, ведя ее от стога к мазанке, обняв и согревая теплотой собственного тела. — Я сейчас увезу тебя.

Но она остановилась и, глянув во все стороны — на заиндевевшие травы, на звонкий ледок, предупреждающе сказала:

— Поезжай… и как можно скорее к своему большому столу: очень многое будет зависеть от тебя. Сегодня, вероятно, на все живое ляжет лед! Это хуже града, хуже бури. Поезжай… и не беспокойся обо мне: я сама справлюсь с тем, — заметя тревогу в его глазах, добавила: — Сумею, — она тепло улыбнулась. — С Любченко справлюсь, но справлюсь ли с больными копями? Их ведь на руках придется переносить, если на землю ляжет лед.

— Мне надо побывать в районах, — в замешательстве проговорил он.

— Нет! Ты должен быть у большого стола.

Глава двенадцатая

Март приближался к концу…

Ночью с призывными криками из далеких теплых стран через города, села и степи летели гуси, утки, стаями проносились куропатки; с соленого Каспия в пресные воды Волги плыли метать икру, бороздя тинистое дно, осетры, а неподалеку от них огромными косяками, будто плавучие острова, двигалась сельдь; с Черных земель шли миллионы сукотых овец — эти шли, точно полки, отара за отарой, постукивая копытцами, шли домой за две-три сотни километров — в колхозы и совхозы, чтобы одарить людей тепленькими ягнятками и тонкорунной шерстью; буйно наливались почки на яблонях и грушах, стремительно проклевывалось брошенное в землю зерно, вздувались бутоны степных тюльпанов — они скоро расцветут и захватят все степи, залив их красным огнищем; даже никому не нужная лебеда и та тянулась к солнцу, — все хотело рожать…

И вдруг все повернуло вспять: приостановились осетры, заколебались косяки сельди, в теплые края кинулись птицы, даже почки и те сжались, прикрыв лепестки — младенческую нежность — скорлупками, похожими на крылышки жука…

…Старый, опытный, с поседевшим загривком вожак отары козел Митрич шел впереди и, вскидывая лобастую голову, пристально всматриваясь в даль степей, предостерегающе фыркал.

Митрич всем известен на Черных землях: он не раз ходил в смертельный бой за свою отару, схватываясь со степным волком, а в страшные бури, когда с ног валится не только человек, но и конь, Митрич выводил из бедствия овец… и вот теперь он как-то по-своему почувствовал — впереди беда.

За ним, за опытным, видавшим виды Митричем, следуют отарами тысячи овец, принадлежащих разломовскому колхозу «Гигант». А за этими тысячами широченным фронтом тронулись с зимнего пастбища миллионы туда — домой, в Приволжскую, Сталинградскую, Ставропольскую, Ростовскую и даже Воронежскую области. Миллионы овец перекатывались, как сизые шарики, устилая бесконечные степи, пощипывая молодую, вкусную травку. Так они шли днем. А ночью отары замирали в ложбинках, и матки-овцы ложились, охраняемые лохматыми волкодавами. На заре снова поднимались и двигались, двигались… домой, чтобы одарить людей ягнятами и тонкорунной шерстью.

И вдруг Митрич, вожак отары чабана Егора Пряхина, первый возвестил тревогу.

Егор Пряхин сам великого роста — вровень с любым конем, и кажется, что у Егора руки великана: они широки в запястьях, а пальцы столь крупны и длинны, что из каждого вполне можно вырубить три нормальных. Сила в руках у Егора страшенная: как-то пьяный он шел по улице, и на него кинулась собачонка. Он левой рукой вцепился ей в нижнюю челюсть, правой — в верхнюю и разорвал.

— Петя, поди погляди: чего-то тревожится Митрич, — приказал Егор Пряхин молодому помощнику Пете Горошкину. — Может, волчиха где ощенилась… в овражке.

Петя с такой же легкостью, с какой взбегают на крылечко, вскочил на коня, промчался вперед отары, осмотрел там все и, вернувшись, сказал:

— Дурит.

— Нет. Он никогда не дурит, — опроверг Егор, хотя в душе-то ему хотелось, чтобы на этот раз Митрич действительно подурил.

У Егора Пряхина в Разломе семья: пятеро ребятишек и жена Кланя. Вот потешная-то, Кланя: всегда смеется. Горе, беда какая, все в уныние впадают, а она смеется да отмахивается:

— Если бы мир провалился. А это что — мальчонка ногу напорол или куренок подох? Радоваться всегда надо, Егорушка: жизнь однова дается.

— Ты, может, оборвешь… рожать-то? Пятеро, хватит, — как-то полушутя сказал ей Егор.

— Ой! Что ты! — Она даже перепугалась. — А природа? Она не обрывает еще. Может, не прокормишь, муженек, чабан знатный?

— Ну уж. Не прокормлю! Еще пятью пять прокормлю. А может, так — отдохнешь? — успокаивая ее, произнес Егор Пряхин.