Волга - матушка река. Книга 1. Удар - Федор Панфёров

— Иван Петрович, — обратился он к шоферу. — Что с птицей? Почему гуси повернули?

— Да что ей? Хочет — повернет, ай развернет, — сквозь дрему ответил Иван Петрович и тут же, просыпаясь, тревожно заговорил: — На юг? Да что вы? К чему — на юг-то, когда билеты куплены на север? — Он выбрался из машины и тоже стал смотреть на небо, затем намусолил палец, поднял его над головой, покрутил и сказал: — Ветер с севера… морозит… вот почему гуси повернули на юг. Ерунда, — как бы с кем-то споря, добавил он. — Однако выбраться бы нам из этой лужи… а то и вмерзнем, как «Челюскин» во льдах.

— Ну, уж… вмерзнем, — возразил Аким Морев.

— А как раз и влипнем. Тут такое бывает: сегодня ходишь в майке, а завтра — шубу надевай. Гуси-то повернули — значит, предостерегают: гляди, — Иван Петрович что-то все говорил и говорил, пытаясь спихнуть с места машину, но Аким Морев уже не слышал его: боль, тоска о Елене снова овладела им.

«Тяжко это, когда твоя мечта тает, как облако», — подумал он, и ему захотелось сейчас же сорваться с места и немедленно отправиться в город, с головой уйти в дела, в работу и все забыть, как люди забывают тяжелый сон…

Аким Морев прикрыл глаза, приваливаясь к радиатору… Да так, наверное, и задремал, потому что когда открыл глаза, то солнце уже осветило степи. Нет, оно не просто осветило. Оно, казалось, смеялось, потешаясь над Акимом Моревым, как иногда малый потешается над взрослым, когда тот, поскользнувшись, падает. Казалось, солнце хлопает в ладоши, смеется и кричит:

«Посмотрите-ка, увязли, молодчики. Смешно!»

И в самом деле было смешно; машина влетела вовсе не в сагу, а в простую лужу, попавшуюся на дороге. Впереди — пятнадцать, двадцать метров от машины — стелилась сухая земля, да и здесь: стоило бы шоферу повести машину вон там, на три метра от места «посадки», и они благополучно перебрались бы на ту сторону.

— Да! Смешно, — проговорил Аким Морев и, уже не жалея Ивана Петровича, а гневаясь на него, сказал: — Давайте ехать. Утонули в корыте.

— Действительно, безобразие! — воскликнул Иван Петрович. — Действительно срам: в блюдечке искупались. Но ночь, Аким Петрович. Ночь — тьма. Конечно, днем бы — вон там и проехали бы, а ночью — в самую гущу попали. Я, то есть, попал, конечно. Урок! Урок! Инженером буду — вот так не влететь бы во что-нибудь. — И, услышав гул мотора на стороне, утешая себя, добавил: — Ну, не мы одни.

— Так же, когда станете инженером, будете утешаться — не я один влетел.

— Суррогат, а не мысль, — согласился Иван Петрович. — В инженерном деле должна быть точнейшая точность и даже педантичность, — закруглил он.

Аким Морев подметил, что Иван Петрович за последнее время частенько стал употреблять слова, выхваченные из иностранного словаря, понимал, что это — «первоначальное накопление», однако слово «педантичность» напомнило ему Сухожилина, и он произнес:

— Только не педантичность. Дрянное это свойство — педантичность: убьет в вас живого человека и всякую живую мысль.

Мотор заревел, машина затряслась, задергалась, но не двинулась с места, словно была прикована цепями. Тогда Иван Петрович резко остановил мотор и, глядя в сторону, где недавно гудел грузовик, сказал:

— Пойду туда, приведу и вытолкнем, — и скрылся за небольшой возвышенностью, вправо от дороги. Вскоре там послышались торжествующие крики, затем завыл мотор… и вот уже из утреннего золота выплыла грузовая машина, вся обрызганная грязью, и в кузове ее маячит Иван Петрович.

— Любченко! — крикнул он.

В эту минуту из машины вышел Любченко, и у Акима Морева мелькнула мысль:

«Он тоже застрял. Но ему что, а я — один с опустошенной душой. Догадывается ли он об этом? Елена, наверное, рассказала о нашей встрече у Опарина».

Любченко огляделся по сторонам, шагнул, остановился, затем опять шагнул и, наклонившись над лужей, пошатываясь, стал плескать воду на лицо, урча при этом, как урчит озорной щенок.

— Надрызгался, страх, — тихо пояснил Акиму Мореву Иван Петрович.

— Возможно, намотался за ночь: у них грузовая застряла. Подергай-ка ее.

— Из бутылочки намотался. Умывается: протрезвиться хочет. Нет, братец, переложенное водичкой не смоешь. Петр! Помогай! — крикнул Иван Петрович. — Трос давай. Вы, Аким Петрович, в машину садитесь или ступайте на сухонькое. Справимся без вас.

«Как это он при Елене… и пьет? Лучше бы не встречаться мне с ним», — думая так, Аким Морев пересек лужу и выбрался на сухое место в противоположной стороне от Любченко.

Любченко разогнулся, приказал:

— Петрарко! Давай-валяй! — и всмотрелся в то место, где за минуту перед этим стоял Аким Морев. — Где же Аким Петрович? — недоуменно спросил он.

Великан-шофер вышел из-за машины, таща стальной трос.

Прицепив трос к «Победе», Петр завел мотор. Грузовая сначала попятилась, а затем, как мальчик тащит привязанную за веревку щепу по воде, выхватила «Победу» из лужи.

— Вот и вся недолга, — нарочито шутливо заговорил Любченко, направляясь к Акиму Мореву. — Вот и вся недолга, Аким Петрович. Между прочим, здравствуйте! Выпил я малость. Продрог, то есть нет, не продрог, а так — досадно: застряли. Не знал, что вы рядом. А то бы к вам и, конечно, о делах. Да! Здравствуйте! Вот как мы вас выхватили. А теперь к нам… к нам. Обязательно к нам, Аким Петрович. Прошлый раз — мимо, а теперь уж к нам в совхоз. Ох, ждут! Ох, ждут! Народ! — И, подхватив Акима Морева под руку, не повел, а буквально поволок его к «Победе».

Аким Морев вообще не любил пьяных, а тут еще — Любченко, да еще так панибратски…

«Протрезвись сначала, — хотел было сказать, но вовремя сдержался, думая: — Все-таки надо, пожалуй, заехать в совхоз и посмотреть, что этот директор — больше пьет или работает. Но ведь там я могу встретить Елену. Ну и что же? Не забывать же из-за наших отношений совхоз…»

— Давай влево, а потом — прямо и прямо, — уже командовал Любченко, сидя в легковой на заднем сиденье, обращаясь к Ивану Петровичу. — Так по дороге километров тридцать будет, а прямо — по степи — пятнадцать. Давай! Давай!

— А не утонем опять? — возразил Иван Петрович.

— Ну! Я тут каждую былинку по имени знаю.

— Однако утонули.

— Ночь-матушка: полметра свернули, и стоп.

Вскоре вдали показались деревянные постройки совхоза. Здесь, в необъятной степи, этот маленький городок, залитый утренним солнцем, казался каким-то сказочным. Но из труб вились дымки, на улицах мелькали люди, по дорогам проносились грузовые машины. Постройки то росли, поднимались, уходя в синеву неба, то вдруг пропадали, когда машина спускалась в котлованы.

— Стой! — неожиданно крикнул Любченко. — Полюбуйтесь! Ах!

Слева, из степей, вырвался всадник. Он словно слился с конем и несется куда-то, стремительно пересекая ложбинки, бугорки и рытвины. Сначала показалось, что это скачет чабан, мастерски управляя конем. Но вскоре все увидели: на голове всадника развевается легкий голубой шарфик, да и куртка, стянутая в талии, говорила о том, что всадник — женщина. Она неслась наискось по направлению к постройкам совхоза и на бугорке, похожем на древний курган, задержалась, четко, вместе с конем, вырисовываясь на синеве неба.

— Другая бы одела стеганку, на голову напялила бы черт знает что. А эта даже в степи дразнит женственностью.

— Да кто же это? — любуясь всадником, так четко выделяющимся на фоне неба, спросил Аким Морев.

— Синицына. Елена Петровна. Ах, женщина! Ах, женщина!

Аким Морев дрогнул, в нем снова поднялось то самое чувство, какое совсем недавно полонило его всего там — в домике Анны Арбузиной.

«Елена. Милая Елена, — мысленно воскликнул он и тут же подумал: — А почему Любченко не сказал «моя жена»? Может быть, поссорились? У молодоженов бывает такое… У нас с Олей тоже бывало. Из-за какого-нибудь пустяка, да так рассоримся, что дня два не разговариваем». Он намеревался было какими-нибудь побочными вопросами выяснить, что произошло у Любченко с Еленой, но тот скомандовал:

— Давай! Водитель! Давай на нее!

— Нет. Зачем же терять время? — запротестовал Аким Морев, пожалуй, впервые в жизни солгав: не боязнь потерять время заставила его сказать «нет», а то, что он, мельком глянув в шоферское зеркальце, увидел, что лицо за ночь посерело и покрылось мелкими-мелкими морщинками, словно тенетами.

— Давай! Водитель! Какое там время! Пять-то минут, — грубо прокричал Любченко, но, увидав, как всадник сорвался с кургана и понесся в сторону, опечаленно проговорил: — Конечно, умчалась. Видит, «Победа» катится, за ней наша грузовая… ну, дескать, «тащится директор и еще кто-то», потому давай ходу.

«Ходу? От кого? Неужели от тебя?» — мелькнуло у Акима Морева, и он, повернувшись к Любченко, недоуменно посмотрел на него, взглядом спрашивая: «В чем дело?»