Волга - матушка река. Книга 1. Удар - Федор Панфёров

Так они вдвоем, любуясь друг другом, подшучивая друг над другом, забыв про Акима Морева и про Ивана Петровича, скрылись в домике.

Те, улыбаясь, переглянулись, и Иван Петрович по душевной простоте сказал:

— Заворковались. Эдак-то и у меня бывает. А у вас, Аким Петрович?

Аким Морев промолчал: он ждал, вот сейчас из домика появится Елена… он даже реально видел ее: вот она выскочила, легкая, куда легче Анны, сияющими глазами окинула улицу и, стесняясь смотреть на него, на Акима Морева, зовет: «Пойдемте, Аким Петрович».

И Аким Морев выбирается из машины — тоже быстро, без задержки и кряхтения — и идет к ней, но на полпути оборачивается, смотрит на Ивана Петровича и как бы говорит ему: «Видишь? И у меня есть».

Но из домика вышла всполошенная и застыдившаяся Анна и заговорила:

— Батюшки! Аким Петрович. Иван-то Евдокимович и не сказал сразу, что и вы приехали. Только там и сообщил: Аким Петрович в машине. Вот невежа-то, — слово «невежа» она произнесла с такой любовью, что Аким Морев рассмеялся и простил Анне, что она вышла на крыльцо вместо Елены.

«Ну, сейчас увижу и ее», — идя в домик, чувствуя, как в нем все леденеет, думал Аким Морев.

Внутри домика все перепланировано: ход уже был не через ту комнату, где когда-то помещалась столовая, а через кухоньку, чистенькую и опрятную, а в небольшой комнате устроена столовая. Бывшая же столовая превращена в кабинет. Тут стояли два стола — один завален образцами земли, мертвых дубков, акации, толстыми, с полинявшими переплетами книгами, другой совсем не походил на первый. Здесь такой идеальный порядок, как на парте в хорошей школе: лежали стопочкой несколько книг, две тетради и одна толстая тетрадка — на середине развернутая. Видимо, человек только что оторвался от нее.

Аким Морев невольно заглянул в эту тетрадку.

«Я спросила Лену, что такое биохимия, и она мне…» — Аким Морев не успел дочитать фразы, как в комнату влетела Анна и, схватив тетрадку, не закрывая ее, но повернув корками наружу, прижала к груди и проговорила, вся пылая румянцем:

— Секреты. Мои. И от тебя, Иван Евдокимович.

У академика в глазах блеснула грусть, и он хотя в шутку, но довольно ревнивым голосом проговорил:

— Таишь от меня… Может, оттого и извелась?

— Да ведь не извелась… Сам говоришь. Ну, пойдемте завтракать. Там шофер гусей принес. И что мы будем с ними делать? Горе! Эх вы, побойщики. Хоть бы Лена была, помогла бы мне, — проговорила Анна, пряча в стол тетрадь.

— А она… что ж? Где? — с усилием вымолвил Аким Морев.

— Птица вольная: ветпункт другому передала, а сама в совхоз — к Любченко укатила…

У Акима Морева в глазах пошли круги. Так — сначала маленькие, вроде соринки, и вдруг стали шириться, шириться…

— Видимо, яркость утреннего солнца, что ли, — пробормотал он, невольно опускаясь на стул, прикрывая глаза: «Вольная птица. Ну, теперь-то уже не вольная, — хотел было сказать, но только мысленно произнес: — Мне уже за пятьдесят. В юные годы такой удар перенести легче: найдешь другую. Разве жениться, как Якутов, на фигульке? Нет! Не могу, не умею блудить… и больше, конечно, я никого не полюблю».

И еще один образ, наряду с Ольгой, стал таким же дорогим, любимым, но тоже как бы уже не существующим в мире.

«Ох, Лена, Лена! Зачем? Зачем ты поспешила? Зачем?» — с щемящей тоской упрекнул он Елену. И вдруг стол качнулся, куда-то поплыл, а потолок стал оседать над головой. И Аким Морев, пошатнувшись, привалился к стенке, белый сам как стена.

Его уложили в маленькой спаленке — на диван. Академик снял с него сапоги и, укрыв его, тревожно допытывался:

— Что же это с вами, Аким Петрович? Крепыш такой, и вдруг? Не годится. А на голову-то, Аннушка, надо холодный компресс. Полотенце, Аннушка, намочи и давай сюда. — Приладив мокрое, холодное полотенце на голову Акима Морева, он, оглядываясь, как оглядываются врачи на тяжелобольного, на цыпочках вышел из комнаты.

Аким Морев скоро услышал шепот.

— Беда-то какая, — шептала Анна. — За доктором бы надо послать. Есть у нас — славный, да ведь на Акима-то Петровича надо профессора.

— Ты, Аннушка, думаешь, раз секретарь обкома, так его должен лечить только профессор?

— А как же?

Аким Морев позволил себя уложить, чтобы скрыть свое душевное состояние, но тут, услыхав о докторе, забеспокоился и слабым, намеренно слабым голосом позвал академика. А когда тот вошел, шепнул ему на ухо:

— Не надо, доктора-то. Прошу вас.

— Ну что ж. Не надо, так не надо, — согласился академик.

Аким Морев вскоре снова услышал разговор за неплотно прикрытой дверью.

— Она что, Елена-то? — спросил Анну Иван Евдокимович.

— Укатила. Тогда еще. Сам знаешь, Ванюша. Чего спрашиваешь?

— Они как — с Любченко?

— Приезжал за ней. Канитель у них.

«Канитель? Значит, неладно живут? — мелькнула грустная, но в то же время радостная мысль у Акима Морева. — Но живут, — кто-то зло сказал ему. — Живут. Понимаешь? И теперь ты не имеешь права встревать в их жизнь. Не имеешь. Да если бы имел, оказался бы в самом глупом положении. Да что это за слово такое «встревать»? Это вроде того — свинья увидела дырку в заборе, голову просунула и полезла. Вот что значит — встревать в чужие дела, особенно в семейные. Да и не нужна она мне теперь. Нет, нужна, — возразил он сам себе. — Нужна! Если бы пришла и сказала: «Я ошиблась. Я люблю тебя, Аким… Помнишь тот вечер — после ужина у Опарина. Ведь нам обоим хорошо было. Разве ты не знаешь, что в таком деле можно ошибиться, да еще как… Ты же разумный человек — прости». Аким Морев сдвинул со лба холодное полотенце, потому что ему самому вдруг стало холодно на этой прожженной солнцем земле…

На крыльце послышались шаги, голоса, и в домик вошли люди.

— Иван Евдокимович, — возбужденно говорил Назаров. — Вот вы и у нас. А мы уж думали — пропал в Приволжске. А тут Иван Яковлевич заскочил к нам с вестью: вы приехали.

— Тише-е, — предупредил академик. — С Акимом Петровичем плохо.

— А что? — спросил встревоженный Лагутин.

И люди на кухоньке зашептались…

«Если бы у меня была какая-нибудь болезнь — простуда, даже воспаление легких, я, не стесняясь, сказал бы об этом. Но вот сказать им о том, чем я болен? Не скажешь. А ведь они, чего доброго, позовут врача, и тот, осмотрев меня, покачает головой: температура нормальная, сам — крепыш. Да! Но боль-то у меня какая… и она уложила меня вот сюда — в эту полутемную комнатку… — и вдруг Аким Морев вспомнил тот дуб, растущий в Приволжске, с которым иногда он разговаривает, как с живым существом. — Выдержал же он не один ураган. Выдержать положено и мне». И он, несмотря на невыносимую душевную боль, поднялся с дивана, отыскал сапоги и вышел на кухню, где его встретили удивленными возгласами.

— Ничего. Все прошло, — сказал он. — Это, очевидно, оттого, что ночь простояли на охоте, да и утреннее солнце напекло… Теперь — ничего. Отошло, — хотя душевная боль при виде Анны, так похожей на Елену, снова забурлила. «Все надо в себе заглушить. Все! К черту!» И он почувствовал пустоту в душе: глаза у него налились такой острой грустью, что все присутствующие подумали, что он в самом деле болен, только одна Анна своей женской душой поняла и сказала себе: «Елена поранила его».

Глава одиннадцатая

Кругом кучилась непроглядная тьма.

Далеко или близко до края — кто знает? Возможно, они влетели в огромную лужу, расположенную на дороге — в низине, а возможно, в сагу. Ведь днем-то наталкивались на такое: тянется-тянется дорога и вдруг — сага, заполненная водою. Иван Петрович, боясь ухнуть в ямину, сбавляет ход машины, и она двигается медленно-медленно. Но днем хорошо виден противоположный берег и там следы древних, заросших дорог. А сейчас — ночь. Велико ли пространство, залитое водой, мало ли? Куда ехать — вправо, влево, прямо?.. Да и ехать-то невозможно: колеса завязли, будто в сыром мыле, и, как Иван Петрович ни напрягает мотор, как ни крутит баранку, машина не двигается. Она только вздрагивает, дергается, словно собака, подавившаяся костью. Под конец, выбившись из сил, сгорая перед Акимом Моревым со стыда, Иван Петрович робко сказал:

— Одно осталось — ждать утра: может, кто подъедет. Слышите? — обратил он внимание Акима Морева на гул мотора в стороне. — Тоже выбиваются. Грузовая. Делать нечего: поспим, — и, свернувшись клубочком, прикорнул на переднем сиденье.

…А гуси летят, летят, летят.

Акиму Мореву было не до сна. Он вышел из машины и, закинув голову, прислушался к тревожному крику гусей, посмотрел на звездное, отлакированное чернотой небо, стремясь там рассмотреть стаи, и не увидел, а только услышал тревожные переговоры. Переступив с ноги на ногу, хлюпая водой, он подумал: «А почему они летят на юг? Не на север, а на юг?»