Пусть умрёт - Юрий Григ

Нурулло отослал людей, склонился к гостю и тихо прошептал что-то тому на ухо. Матвей Петрович отпрянул:

— Побойся аллаха, Нурулло. Марлену ты озвучил совсем другую цифру.

— Так это же за рядовых, необученных, Матвей, – откинулся Нурулло на подушки, – а эти... Ты видел как дерутся?! К тому же всё усложнилось. Это же не план через границу таскать, это же как-никак живые люди. И не забывай, цена включает доставку до склада покупателя. То есть, включая таможенные платежи и НДС, – рассмеялся он.

— Марлен... Что он скажет? Я должен с ним согласовать, Нурулло.

— Как пожелаешь, Матвей, – демонстрируя равнодушие, промолвил Нурулло.

Переговоры с Пронькиным по спутниковому продолжались недолго. Цену согласовали на удивление быстро. Матвей Петрович отсчитал из плоского портфельчика несколько светло-зеленых брикетов. Прощаясь, он задержал на мгновение руку Нурулло в своей ладони:

— Да вот еще, Нурулло, Марлен просил передать приглашение. Прилетай в Москву. В августе будет интересное представление. Посмотришь на своих батыров.

— У нас говорят – баходур...

— Какая на хрен разница!

— Для нас разница есть. Ну, ладно, Матвей. От моего друга, Марлена, я принимаю любые приглашения. Обязательно буду.

Гость еще раз пожал ему руку, взгромоздился на заднее сиденье «лэндкрузера», и могучее транспортное средство, распугав индюков, рвануло из ворот обратно в степь, откуда пару часов назад прибыло в этот забытый Аллахом двор...

Итак, читатель, всё, что ты услышал, может статься, – лишь фантазия журналиста, переиначившего рассказ Таждик-аки на свой лад. Ведь журналисты, как известно, обладают исключительно богатым воображением.

И возможно в действительности всё обстояло совсем иначе...

Возможно, никогда не существовало утоптанного двора с тутовыми деревьями в ауле на высокогорной равнине, подбирающейся к настоящим горам; никаких глупых индюков и гелендвагена; и батыров-баходуров тоже не было; не было там ни Нурулло-бузурга, ни отчаявшегося Хафиза, ни дастархана, ни бедного барашка; да и сам Матвей Петрович, вполне возможно, никогда не выезжал на край света, в ту Тмутаракань, в степь, горящую от цветущих маков, – сидел себе преспокойно дома, в Москве, – в наш-то век, друзья, многие, многие дела можно совершать, не вылезая из своего любимого кресла; и не случилось у него от перегрева на солнцепеке странного видения невольничьего рынка, где великан Гатасак оборонялся от наседавших на него бойких италийцев; не было жадного торговца и заворожившего его мешочка с пятьюдесятью декадрахмами; никто не слышал тот разговор между Петронием Секундом и Аррецином Агриппой.

Всё может быть. Кто теперь скажет – что было, а чего не было? Можно, конечно, считать выдумкой все описанное выше, но что отрицать бесполезно – и на этот счет имеются веские доказательства – так это то, что...

В конце июня на одном из московских вокзалов, обслуживающих восточные направления, из вагона поезда дальнего следования на заплеванный перрон вышли несколько молодых мужчин.

Группа эта выглядела более чем заурядно: одеты, как одеваются приезжие из южных республик – спортивные черные костюмы с лампасами, на ногах кроссовки. Из багажа не было ничего, если не считать перекинутых через плечо одинаковых черных спортивных сумок. Лица ничем не отличались от лиц сотен других, вышедших из этого и из десятков других таких же поездов, прибывших в Москву, притянувшую их из дальней дали в соответствии с законом всемирного тяготения, по которому, как известно из школьного курса физики, все тела притягиваются друг к другу.

Итак, всё было как обычно, только вот в походке некоторых из них чувствовалась напряженность. Трудноуловимая, но была... точно была. Они двигались, как будто не в воздухе, а под водой, с трудом преодолевая ее сопротивление.

У конца перрона ненадолго остановились. Один, что постарше, вытащил из кармана телефон и коротко переговорил с кем-то на каком-то, по всей видимости, среднеазиатском языке. Потом, обращаясь к одному из парней, коротко сказал ему:

– Канй, тез бош, Хафиз![52].

После этого они проследовали к выходу и, выйдя на привокзальную площадь, почти сразу же исчезли в новеньком минивэне с затемненными окнами, дожидающимся их в тесной компании с матерящимися таксистами. Когда из сдвижной двери выглянул на полкорпуса внушительных размеров детина и без слов, но красноречиво выпучил бельма в сторону самостийных, алчных захватчиков привокзального пространства, последние предпочли благоразумно заткнуться.

Дверь захлопнулась, минивэн тронулся. Нагло подмигнув опозоренным водилам рубинами стоп-сигналов, он бесследно растворился в столичном автостолпотворении.

Глава XX НА ЗЕМЛЕ ЦАРЯ ОБАТАЛЫ

Не ходите дети в Африку гулять...

К.Чуковский, «Доктор Айболит»

      Бывший студент Университета дружбы народов им. Патриса Лумумбы, в прошлом ленинский стипендиат; отец двенадцати девочек от четырех жен; обладатель отнюдь недурного состояния; владелец трех фешенебельных вилл, в том числе: одной – на Лазурном Берегу, второй – в живописнейшем норвежском фьорде и третьей, самой дорогой, в Голливуде; владелец девяти моторных яхт, а также приятных пустяков типа ламборгини Дьяболо, феррари Ф-40, двух «бентли» и новенького «роллс-ройса», не говоря о многом другом недешевом барахле и недвижимости в пределах страны местопребывания; и что самое главное – действующий президент Свободной Африканской Республики Бурна-Тапу господин Апута Нелу, – был не в духе.

      В очень, надо отметить, плохом настроении пребывал нынче господин президент.

      Всему виной была Сесилия, жена-француженка – вчера она опять родила девочку, что было весьма неприятным сюрпризом. По закону предков, который не имел права нарушить никто, будь он даже президент государства, было строжайше запрещено определять пол ребенка до его рождения.

      Да дело даже не в законе! Страх! Метафизический страх не позволял президенту нарушить эту традицию.

      Маленький Апута воспитывался в традициях племени тапу, упорно не желавшего отказаться от исповедования культа верховного божества, демиурга Олоруна, несмотря на насажденное в конце XVII века заезжим миссионером христианство. Создав мир, демиург довольно равнодушно отнесся к своему творению и от скуки, а можно заподозрить, что главным образом по ленивости передал бразды правления своему наместнику, божественному царю Обатале и его супруге Одудуве. Парочка то и дело изменяла собственный пол по прихоти шаманов, подобно трансвеститам, но это не помешало им обзавестись потомством.

      Но каким! Их детки, сынок Аганиу и дочурка Йемоо, совершили совершенно неприкрытый инцест и родили чудовище Оругана, который, в свою очередь, изнасиловал родную мать, бедную Йемоо...

      Вот это были страсти! А христианство представлялось для местного контингента довольно скучной и нерациональной религией. Кстати, местные язычники по наивности своей плохо представляли разницу между христианством и магометанством. Да, ислам также пустил кое-где корни благодаря влиянию время от времени заглядывающих сюда проповедников из оманских арабов в период занзибарского султаната.

      Но в конечном итоге доводы христиан, убедительно подкрепленные мощными залпами орудий канонерок Её Величества, одержали верх. 

      Как бы то ни было, в процессе «кровосмешения» исконных политеистических воззрений с привнесенным извне монотеизмом родилась местная, довольно смешная разновидность религии. Это был своеобразный синкретический культ, в котором суровые догматы англиканской церкви, апологетом которой был тот залетный миссионер, прекрасно уживались с отчасти жизнерадостными, но иногда недвусмысленно кровожадными традициями веселых и даже шкодливых ориша – многочисленных, числом под четыреста, местных божков. Впрочем, слово «кровожадность» фигурировало скорее в лексиконе рафинированных и легко уязвимых представителей европейской культуры. Напротив, местным жителям эта человеческая черта, как её ни называй, казалась непременным залогом выживания и не представлялась чем-то необыкновенным.

      В запутанной системе многочисленных запретов среди прочих имелось одно занятное табу. Именно оно и запрещало дознаваться, гадать или, используя какие-либо другие способы, определять пол будущего ребенка под страхом смерти в одной из трех пастей морского чудовища Барупатипикама, имеющего две головы: одну, как положено, спереди, а другую сзади, там, где у обычных млекопитающих и рыб обыкновенно располагался хвост. И никакое последующее образование, никакие науки, никакое влияние убежденных бывших атеистов-однокашников по «лумумбе» не смогли изменить мировоззрение стойкого Апуты. Стоило ему нарушить хоть одно из табу, как по ночам начинали сниться жуткие зубы главной, брюшной пасти Барупатипикама.